Города
Шрифт:
Еще три стычки были результатами необъяснимых налетов со стороны врагов. Один раз людям удалось отступить. Дважды люди были уничтожены. Но в этих случаях, хотя бойня была не менее кровавой и шумной, Шолл наблюдал за ней безучастно. Даже тогда, когда захватчики двигались, мерцали и очищали себя от крови в непосредственной близости от него, не обращая на него внимания, так близко, что он чувствовал их.
На все это у Шолла ушел месяц. Днем он следил за отдыхавшими солдатами из-за кирпичных руин лондонских домов, иногда даже спасал людей, мужчин и женщин, наполовину съеденных голубками, искалеченных равнодушными завоевателями. А по вечерам запирался
(Библиотека его была собрана беспорядочно. Шолл с удивлением обнаружил, что у него вновь проснулся вкус к художественной литературе. Но по большей части он читал и жадно перечитывал книги по физике, стараясь уяснить для себя, что произошло с освещением, а также книжки для мальчиков «SAS: [15] руководство по выживанию» и «Последняя битва». У него имелась подборка журналов «Солдат удачи», на которые он смотрел с презрением, даже когда читал их. Наука давалась Шоллу с трудом, но он занимался упорно и с удивлением начал чувствовать, что понимает. Он поглощал физику и науку выживания невозмутимо, как лекарство.)
15
SAS – парашютно-десантные части специального назначения.
Месяц Шолл скитался по безопасным улицам города (которых становилось все меньше), скрываясь от имаго и банд, наблюдая за солдатами, прежде чем обнаружил признаки самосознания, которые искал целенаправленно, хотя и без уверенности. Это была группа, достаточно близкая к врагу.
Как и солдаты Бермондси, это подразделение расположилось в парковой зоне. Однако в чащах Хэмпстед-хит они были в большей безопасности. Шолл поднялся по тропкам на Парламентский холм, оставив Лондон позади. Очень скоро из низкорослого кустарника выросли трое часовых и задержали Шолла.
Напуганные молодые люди обругали его, порылись в его рюкзаке, а когда решили (Шолл понятия не имел, на основании каких научных заключений), что он не вампир, один из часовых удалился и вернулся вместе с командиром. Шолл несколько раз наблюдал за этим подразделением с крыш Госпел-оук и потому узнал командира – по его седине и осанке.
Они встретились в подлеске, невдалеке от тропы, не в укромном месте, но и не в открытом для сторонних взглядов. Двое солдат держали руки Шолла без видимого смысла. Офицер встал напротив Шолла, и за его левым плечом открывалась панорама Лондона – до бывшей Почтовой башни, бывшей телевизионной башни, которые теперь также стали чем-то другим: изломанными маяками, отметившими смертоносные участки лондонского центра. В этот поздний вечерний час систематически раздавались звуки боев, выстрелов и мелких взрывов. В городе тускло мерцали огни. Стаи голубков оккупировали разрушенные бомбами и испорченные имаго крыши.
Офицер коротко кивнул Шоллу.
– Ты пришел, чтобы присоединиться к нам?
– Я пришел, чтобы спросить, – возразил Шолл, – не хотите ли вы присоединиться ко мне.
Позвольте мне начать снова.
Это было унижением и наказанием.
(Я разучился пользоваться собственным голосом. Обычная беда тех, кто действует под прикрытием, шпионов: мы теряем представление о том, где заканчиваемся мы и начинается наша роль. Я хотел бы использовать наш природный голос, но, в интересах простоты
(Хотя на самом деле, конечно, голос моего народа, обрести который мне сейчас так трудно, – этот голос, не более наш, вот этот. Это наш тюремный жаргон,наш сленг, и когда мы использовали его – по необходимости, да, – то забывали свой собственный язык гор.)
Это было унижением и наказанием. Не хочу преуменьшать это обстоятельство. Столетиями нам рассказывали бесчисленные истории нашего пленения. Но правда и то, что наши оковы уже давно ослаблены.
Мы попали в ловушку, и все, чего мы хотели, за что сражались, было для нас потеряно, но на протяжении тысяч лет мы имели право управлять своей темницей – по большей части. Мы изгнаны; но есть и худшее. Мы могли что-то создавать, могли делать своим место нашего уединения и становиться такими, какими хотели быть.
Только не вблизи озер, где мы видели наших братьев и сестер, вовлеченных во взаимодействие с вами. И куда нас время от времени призывали. Вода – вот что было нашей величайшей деградацией и тягчайшим наказанием.
Когда вы пили из своих необработанных сосудов, все было еще не так плохо. Малая часть нас моментально вливалась в ваши ничем не примечательные рты, но снаружи мы были свободны и могли выразить вам свою ненависть. Но когда вы склонялись над озерами, входили в них, мы оказывались привязаны к вам, вынужденные мимикрировать и тупо глядеть на вас вверх. Мы знали, когда вы приближались к воде. Мы были тогда подчинены вам, мы, безмолвные и бессильные изображения, вырывались из нашего мира в ваш.
И даже тогда мы могли этому противостоять.
Когда вода двигалась, мы освобождались немного и могли деформироваться в нашей ненависти. Войдите в воду,в ярости думали мы, в то время как наши новые лица утоляли вашу идиотскую жажду, войдите же в воду,а когда вы входили и колебали ее поверхность, мы наполовину освобождались. По-прежнему спутанные нитями, которые мы не могли разорвать, мы все же рассыпались, как рассыпалась брызгами поверхность озера. Мы могли восстать против ваших форм.
После того, как мы проиграли войну, только вода была источником наших пыток.
А потом вы научились обрабатывать обсидиан и заключили нас в его черный блеск. Его твердость сделала нас холодными и зафиксировала нас в ваших подобиях без малейшей ряби, означавшей свободу. И все-таки вы могли удержать одновременно лишь малую часть нас, заставить окостенеть только наши лица. Кроме того, хотя очертания наши были скованы, темный камень оставлял нам некую более трудноуловимую свободу, что могло беспокоить вас. Хотя обсидиан фиксировал нас в несвободе, когда вы глядели на него, но видели не себя, а нас, смотрящих на вас с отвращением. Обсидиан раскрывал нас в качестве теней.
Вы использовали карбункул, фенгит, изумруды, свинец, медь, олово, бронзу, и серебро, и золото, и стекло.
На протяжении тысячелетий вы пленяли нас неидеально. Всякая ваша тюрьма оставляла нам небольшую свободу. Мы светились из глубины сумеречного черного камня. Захваченные в бронзе, мы получали наслаждение от блеска, который вы придавали нам, поскольку он маскировал нас. Мы радовались ржавчине и с удовольствием искажали свои формы под попорченной поверхностью. Ярь-медянка и пятна, царапины и выбоины давали нам свободу, и мы могли играть, несмотря на то, что были стеснены.