Городская фэнтези — 2008
Шрифт:
А полковник тем временем почти уже до идолов добрался — рукой дотянуться можно. Но не успел он ни дотянуться, ни чего иного сделать… Шаги сзади затопали. Тяжёлые, грузные.
Обернулся я — и натурально обделался! Полные штаны наложил. И ничуть не стыжусь. Другой на моём месте вообще бы от ужаса помер.
Мамочка к нам шагает!
Как была — без головы! И тесак в руке занесён!
Тут всё, что я до того момента повидал, показалось мне пикником младшего класса воскресной школы. А уж денёк выдался на зрелища богатый. Но до того все пусть и страшно было, и мерзко, но… как-то жизненно, что ли… А тут…
Окаменел
Не знаю, как уж там полковник — думал что-нибудь в тот момент, или нет. Скорее, он на направленное оружие без всяких мыслей реагировал. Тело само по привычке что надо делало.
В общем, когда Мамочка попыталась его тесаком рубануть, полковник ствол ружья поставил. Дзинк! — только искры полетели. Она снова, да быстро так. И ещё. И ещё. Дзинк! Дзинк! Дзинк! — не поддаётся полковник. И орёт что-то.
Что именно — я не понимаю. И вовсе мне безразлично, чем эта кошмарная дуэль закончится.
А они по комнате кружат, места хватает там. Дзинк! Дзинк! Дзинк! Дзинк! Полковник едва прикрываться успевает, самому и не ударить никак. Да и что толку бить труп безголовый? Мертвее всё равно не станет. И кричит, кричит всё время что-то… Да нет, не труп кричит, — Монтгомери.
И докричался-таки. До меня докричался. Услышал я. Пробудился от безмыслия своего. Разбей её! — вот что полковник кричал. И я как-то сразу понял, кого разбить надо. Эммелину восковую. В ней вся пружина этой свистопляски. Ладно, разобью…
Но это легче оказалось подумать, чем сделать. Шагаю я к идолам — точь-в-точь как полковник давеча. Чувствую как бы, что бреду я в реке из липкой патоки — причём против течения. Давит, отталкивает что-то. А сзади всё: Дзинк! Дзинк! Дзинк!
Через плечо глянул — гроб моей мамочки! Трупешник-то старухин до меня теперь добирается! Полковник из последних сил спину мне прикрывает. Стиснул я зубы, шагаю, по ногам дерьмо тёплое стекает — потом думал не раз, что про героев всё в газетах пишут, лишь про подштанники их после подвига — ни словечка.
Оскалы идольские все ближе, но чувствую — не дойти. Кончаются силушки. И тут как надоумил кто. Ружьё-то у меня в руке оставалось, протянул я его — тык идола ближайшего прямо в рожу.
Помнишь, Сэмми, на ярмарке в Сан-Питере один чудак фокусы показывал с банками лейденскими? Так здесь то же самое вышло. Словно голой рукой за ту банку схватился. Тряхнуло аж до печёнок, и онемела рука. И потом три года ещё немела время от времени…
Но идол упал с грохотом. И — все. Нет патоки, нет течения встречного. Слышу сзади не то вой, не то рёв какой. Оглянулся скорей — неохота тесаком получить по затылку.
А это Мамочка трубит гудком пароходным. Стоит, замерла, тесаком не машет больше — а из шеи разлохмаченной вой несётся и струи кровавые фонтанами — чуть не до потолка достают.
Ага, не нравится! Свалил я ещё двух идолов — и ничего, никаких тебе лейденских банок. Сквозь строй их протиснулся, свечи перешагнул.
Ну, головы со стен попадали, как тыквы по полу покатились. Идолы, что стояли ещё, свалились. Кресло с квартеронкой рухнуло — я это не видел уже, лишь услышал — свечи упали и погасли почти все. Что с полковником и с Мамочкой происходит — не видать. Да и некогда всматриваться — выбираться скорее надо, похоже, дом развалиться собирается. Я на карачках к двери — как пьяный матрос в шторм по палубе. Пол всё в свои игры играет, сверху дрянь какая-то сыплется — штукатурка, ещё что-то. Вижу — светлее стало, по наружной стене трещины сквозные поползли. Все, думаю, конец — сложится сейчас особняк полковника, как домик карточный. Но кое-как в коридорчик вытряхнулся, к чёрному ходу ползу…
И всё кончилось.
Для меня кончилось — доской тюк по темечку, только через два дня я оклемался. Открыл глаза — темно, лежу я вроде как на полу, на груде тряпок всяких. А пол не угомонился, все качается, — правда едва-едва уже. Но тут плеск волн услышал — понял, что опять на плоту мы плывём.
Джим, оказывается, не только пузо у Монтгомери отъедал — он и плот новый потихоньку сколотил, как чуял, что добром житьё тамошнее не кончится.
Как спасся я из дома рухнувшего? Джим же и вытащил. Услыхал он выстрелы полковника — и в дом вошёл. Не сразу, но вошёл. Один он только на это и отважился, все братцы и сестрички разбежались-попрятались. В комнату потайную лезть побоялся, но из-под перекрытий падающих меня выдернул.
А дом не просто на куски рассыпался — даже руины дотла сгорели. Джим говорил: необычным пламенем горело, никогда он такого не видел. Не горит так дерево, хоть бы и нефтью политое.
Тем и закончилась история. Вот только не спрашивай, Сэмми, как вся эта чертовщина происходила. Как Мамочка Эмми спасла и жизнь в ней поддерживала, медленно две сотни чернокожих девчонок загубив. Не знаю и знать не хочу. Я и то, что своими глазами видел, позабыть бы хотел. Да не получается никак… До сих пор глаза её голубые помню. И ложь её проклятую…
Нет, нет, Сэмми, насчёт судьбы Эммелины Монтгомери ты ошибаешься — кое-что я о ней узнал. Очень нескоро, через десять с лишним лет, но узнал.
Я пароход тот, «Анриетту», купил. Не особо в нём нуждался — но название вспомнил и купил. Крепкое оказалось корыто, потом машину заменили — до сих пор плавает.
Кое-кто там из экипажа десятилетней давности оставался. И странную историю они любили после стаканчика рассказывать. О том, как забронировала каюту первого класса — третью по левому борту — молодая парочка супружеская. С тем, чтобы подсесть по дороге. Ну, подсели, — на лодке подгребли. И сразу в каюту — нырк. И ни слуху, ни духу. Прислуга всё понимает — то да сё, медовый месяц. Но одной любовью сыт не будешь. А эти два дня взаперти сидят — ни глотка воды, ни корочки хлеба не заказывают. Постучались к ним — звуки из каюты какие-то странные.