Городская фэнтези — 2008
Шрифт:
И что ты, Сэмми, думаешь? Когда дверь в конце концов сломали — не было там молодой парочки. Мужчина был — седой, голый, ничего не говорит, мычит, слюни пускает. С ума сдвинулся. По слухам, через год в психушке умер.
А ещё в каюте труп нашли — совершенно сгнивший. На вид — тринадцатилетней девочки. Вот как оно бывает…
Конечно, парочка записалась как мистер и миссис Джон Смит — но если это были не подлец Ларри Шеппервуд и не проклятая потаскушка Эммелина Монтгомери — то тогда нет, Сэмми, справедливости. Ни на земле нет, ни
Сквозь задраенный иллюминатор — который Писатель, как человек сухопутный, продолжал считать закрытым окном — пробивались первые лучи рассветного солнца. В каюте стояло сизое марево. Пепельницу переполняли сигарные окурки. Роскошный ковёр был завален бутылками с отбитыми горлышками. Писатель отстал на середине дистанции — окончательная победа над содержимым погребца была достигнута трудами одного лишь Хозяина.
Но, странное дело, пьяным он не казался. Говорил тихо и мечтательно:
— Знаешь, Сэмми, я человек по большому счёту не злопамятный. Иногда я думаю, что раздавил восковую Эмми как раз в тот момент, когда настоящая впервые улеглась в койку с подонком Шеппервудом, — и мысленно прощаю им все их подлости. Пусть покоятся в мире.
…После долгой паузы Писатель сказал:
— Берри, я пожалуй выйду на палубу. Душно тут, глотну свежего воздуха. А потом попробую поспать… Когда мы прибудем в Санкт-Петербург?
— Часа через четыре, не раньше. Но ты спи спокойно, без нас всё равно не начнут. Подождут, никуда не денутся. Когда проспишься — загляни сюда, в мою каюту. Тогда и сойдём на берег. А я лягу здесь, проветрю — и лягу. Привык я к этим стенам…
— Загляну, — усталым голосом пообещал Писатель. Шагнул к двери, что-то вспомнил, обернулся.
— Послушай, Берри… Если ты не против, то я, может быть, когда-нибудь использую твою историю…
— Используй, — сказал Хозяин равнодушно. — Только измени фамилии. И, пожалуйста, припиши другой финал. Чтобы все были счастливы…
— Постараюсь. Но тогда ещё один вопрос: а что стало в конце концов с Джимом? Тоже ведь немаловажный персонаж. Он добрался до свободных штатов?
— Нет, Сэмми. Устье Огайо, Каир и участок кентуккийского берега он и не заметил — плот проскочил мимо, когда старина Джим ухаживал за мной, лежавшим без сознания. Вместо этого мы попали в Новый Орлеан — благо с бумагой полковника бояться охотников за беглыми рабами не стоило. А там… О, там Джим оказал мне бесценную помощь в первых шагах моей карьеры. Без него я просто никем бы не стал, Сэмми…
— Ты взял в компаньоны чёрного? — приятно удивился Писатель. — Тогда? В Луизиане?
— Ну что ты, Сэмми… Дело в том, что вексель полковника после его смерти ничего не стоил, в отличие от рекомендательного письма. Мне позарез нужен был стартовый капитал. Я продал Джима на хлопковую плантацию — за такого здоровяка мне отвалили девятьсот долларов. Года через три попытался выкупить, денег уже хватало. Не сложилось. Сам знаешь, какой
Писатель понял, что ему стоит поспешить на палубу. И глотнуть свежего воздуха. Немедленно. Пошатываясь, вышел из каюты. Потом вдруг вспомнил, что не помнит её номера. Как, впрочем, и названия парохода — на борт они с Хозяином взошли два дня назад уже изрядно навеселе.
Обернулся, посмотрел на роскошную дверь красного дерева. Цифр там не было. Тогда Писатель стал отсчитывать двери от начала коридора.
Каюта оказалась третьей. По левому борту.
Совпадение, конечно совпадение, не мог же Берри и в самом деле… — твердил себе Писатель, шагая к свежему воздуху.
На палубе от вцепился в фальшборт, перегнулся вниз, и долго разбирал перевёрнутые — для его взгляда — буквы на борту, не замечая висевших неподалёку спасательных кругов, тоже украшенных названием парохода.
На середине процесса чтения Писателя стошнило. Он смахнул с губ вязкую горькую жидкость, подышал широко распахнутым ртом. Перегнулся снова — и узнал-таки, на каком судне плывёт.
Пароход назывался «ЭММЕЛИНА». Но Писателю показалось, что сквозь слои белой краски легчайшим намёком проступает другое название.
Тоже женское имя…
Владимир Рогач
Изменить нельзя
— Открой, Володенька, — шелестит мрак по ту сторону запертой на засов двери голосом Горбатого. — Открой, Володенька, я ведь тебя зубами загрызу.
Знаем, видели мы ваши зубы. И в действии, и так… Лучше уж я тут, за дверью, свои от голода на полочку сложу, нежели открою.
— А не хочу-у-у, волки позор-рные, — воет в голос Промокашка. Но даже его полузвериный вопль не способен заглушить неумолимый, беспрекословный приказ Зова, вплетённого красной нитью даже не в шёпот — шорох голоса Горбатого.
— Открой, Володенька. По-хорошему открой…
Старая песня — проходили. Своей монотонной повторяющейся командой хрена с чесноком ты меня вытянешь из-за заговорённого железа двери, Карпуша.
А хороша была затея с ярким светом по глазам — не иначе Огнелов выдумал. И образок на двери опять же…
— Открой-открой-открой, — вкрадчиво вползает в уши уже бессловесный, сплетённый из одной только воли Приказ. И если Огнелов ничего, окромя дверцы и иконки, не припас, я могу и сдать — воля Горбатого против моей? Как говорится, бабка надвое да вилами по воде. А ведь с ним ещё прихвостни его разномастные… Булочник этот, колобок-переросток — хлебный голем. Мелкий бес с родимым пятном в форме Числа Зверя на всю рожу поганую. Промокашка, конечно, — вон, визжит уже, выворотень паскудный. Ну, пара мелких упырей, инициированных лично Карпом, но едва ли способных потягаться с Горбатым силой. Да ещё азиат этот странно знакомый, львиный перевёртыш, — как он-то к ним в шайку попал?