Городская фэнтези — 2008
Шрифт:
Тут-то и закипела работа.
Саша стоял с хронометром и поглядывал на циферблат. Николай Степаныч энергично прошёл к ёлке, ещё в дверях декламируя приветственный спич. Царственно развернулся и отечески приобнял Снегурку. Софья Пална в мгновение ока растаяла, расцвела, серебристым колокольчиком рассыпала свой монолог. И пошло-поехало!
Баба Яга на пару с Кощеем трещали как сороки. Снежинки порхали точно заведённые, пираты с чертями отплясывали чечётку, дробно стуча об пол бутафорскими саблями, кинжалами и хвостами на проволочных каркасах. И даже империалисты курили фальшивые сигары
Казалось, актёры наперебой соревновались, кто отыграет свой выход быстрее, ловчее и при этом не скатившись в окончательный гротеск. Хотя такому сценарию не помешала бы самая отчаянная фантасмагория!
— Минус десять минут и двадцать три секунды, — торжественно сообщил после прогона Саша.
— Стоп машина! — скомандовал раскрасневшийся Степаныч. — Чуток перебор. Сбавить обороты пиратам, империалисты — больше достоинства. Да и мы со Снегуркой частим немилосердно.
И он вновь легонько обнял партнёршу, которая тут же принялась млеть в его объятиях. И сомлела бы, не вернись режиссёр. Объявили перерыв, после чего был последний прогон — без сучка без задоринки.
Режиссёр распустил всех до завтра, а я сверил часы. Теперь интермедия заняла час и пять минут. Прогресс был налицо, и здравый смысл в сюжете соблюдён, насколько это позволял сценарий, напичканный форумами коммунистов, лозунгами и призывами. Что поделаешь!
Между тем с успехом прошло первое представление, за ним второе, и пятое миновало. Мы перевалили через новогоднюю ночь, денёк передохнули и продолжили свою ёлочную вахту.
Николай Степаныч по-прежнему дирижировал постановкой на правах главного персонажа, чутко держа руку на пульсе действия. Третий на дню спектакль мы всякий раз играли на пять, а то и десять минут быстрее, выкраивая перед последней ёлкой минуты отдыха.
Правда, теперь в это негласное соцсоревнование за сэкономленные секунды включился и я. Тому было банальное объяснение.
Дело в том, что уже к десятому представлению новогодняя интермедия нам порядком осточертела. И если актёрам обрыдло все это играть, то мне — даже просто крутить и слушать фонограмму. Ёлки шли по четыре в день, и от этой нескончаемой жвачки с картонной интригой, деловитыми хороводами и перевоспитанием наиболее плохих персонажей у меня уже болела голова.
И я решил тоже внести вклад в общее дело. Мало-помалу, от спектакля к спектаклю, я стал понемногу сокращать фонограмму. И разошёлся на славу. То вступительную увертюру урежу, то Чайковского к ритуальному «ну-ка-ёлочка-за-жгись!» смикширую. Она ведь всё равно уже горит, к чему лишняя музыка?
Дошло до того, что я замахнулся на святое: «В лесу родилась ёлочка» у меня добралась лишь до лошадки мохноногой. И куда она бежала-торопилась, так для всего хоровода и осталось тайной.
Поначалу актёры подтрунивали надо мной, а потом почувствовали — реальная экономия, несколько минут передыха я им выкраивал. Даже Николай Степаныч в итоге удостоил меня скупой морозной похвалы.
— Шустрый, — проворчал он. — Есть в тебе этакое рвение-горение. Огонёк махонький…
В итоге нам неплохо работалось, а потом всё кончилось крахом.
Однажды на предпоследний спектакль заявился Чекист, как всегда задумчиво улыбаясь в полутьме коридора. Но потом перестал улыбаться, резко развернулся и рысью метнулся в кабинет директрисы. Никто этого, понятное дело, не заметил.
В композиции и сценических условностях Чекист не разбирался; его задачей было вовремя учуять любую подозрительность и немедля известить руководство. Он и известил.
На нашу беду, Карабасовна была у себя. Она живо кликнула главрежа, завлита, завпоста и главного художника театра. Вся эта свора на цыпочках подобралась к фойе и мигом зафиксировала все наши сокращения, урезки, усушки и утруски сценария. К тому времени, чего греха таить, усушке были подвергнуты и сообщение о скором пришествии форума коммунистов, и прочие сведения, столь же ценные для умов пятилетних детишек.
По меткому ленинскому выражению, это было само творчество масс. И при виде его Карабасовна натурально взбеленилась. После финальной ёлки состоялось общее построение творческой группы, и нам устроили грандиозный разнос.
Обман и обмен — явления одного порядка. Поэтому Карабасовна предложила нам добровольно выдать зачинщиков «возмутительной профанации чудесной и поучительной пьесы». Мы дружно ответили мрачным и тупым молчанием. Только Лизоблюдович горестно ёрзал и маялся, трагически не соответствуя моменту.
Но и Карабасовна не первый год барабасила в театре. В её кабинет были вызваны Николай Степаныч, помреж Саша и я, чьи акустические безобразия были на слуху более всего.
Нам поставили на вид, сделали сокрушительный втык и гневно довели до сведения, что о прибавке к жалованью можно забыть. Напоследок пригрозили лишением премии, выговором в трудовую книжку и пообещали позже разобраться во всём и окончательно вывести нас на чистую воду. Ив театре ощутимо повеяло тлением и безнадёгой грядущей реакции.
О времена, о на фиг!
Настало восьмое января.
Как на беду, ещё навалилась сверхплановая ёлка в 14.00, и все просто вымотались. К тому же после вчерашнего народ был мрачен и неразговорчив.
В 15.40 я заглянул в фойе и ужаснулся. Детей пришло целых семьдесят пять, и поэтому родителей не пустили наверх, дабы не создавать хороводу толчеи. Крайне недовольные, папы и мамы жались на лестницах или пробавлялись пустым чаем в буфете. Наиболее предприимчивые уже получили подарки и теперь гоняли чаи по-дворянски — с конфетами.
Нас ожидали ещё две ёлки, а в актёрских рядах и без того царило уныние. Напрасно я крутил в фойе задорные песенки, а Николай Степаныч изредка подкреплял боевой дух труппы ядрёным словцом.
Не помогла даже моя вылазка под ёлку, где ожидали своего выхода большие ростовые куклы козы и медведя. Обоим бутафорским животным я незаметно сложил лапы в кукиши — это удобно, поскольку на поролоновых руках ростовых кукол обычно делают всего три пальца; видимо, считается, что их вполне достаточно для любой жестикуляции в детских спектаклях.