Городской романс
Шрифт:
— Вы всегда занимались политикой и даже вершили ее. Сейчас вам этого недостает в жизни?
— Мне очень нормально. Я дал себе слово, что не буду больше заниматься политикой. Потому что по натуре я просветитель, духовник. Мои седины позволяют мне быть откровенным. Я и в партии был больше просветителем, а до этого совершенно сознательно поступил в пединститут, куда шли одни девчонки. Я хотел быть учителем, хотел просвещать и видел в этом свое призвание. Занимаясь книгоизданием, я возвращаюсь к истокам, я не хочу больше заниматься политикой. Духовность выше ее. И я верю: настанет время, и мы будем жить по своим законам, и это будут преимущественно нравственные
Однажды я был у друзей в Италии. Тогда изменилось правительство. И никто глазом не моргнул. Изменилось, ну и прекрасно. Метро и трамваи ходят, цены прежние, все в жизни так же, этому способствуют экономическая стабильность, многочисленные демократические институты, традиции. Я мечтаю о том, чтобы в России наступило такое же время.
— Как вы поддерживаете свой жизненный тонус?
— Я жесток по отношению к себе. В течение 20 лет бегаю не менее 3—4 километров ежедневно, независимо от погоды. Встаю полседьмого и час провожу на свежем воздухе, даже если случится землетрясение. Вообще, самое умное, что я сделал в Москве, — не приобрел ни дачи, ни автомобиля. Но зато я очень хорошо поселился — в Кунцево, где в 12-ти минутах от меня Москва-река и Филевский парк. Последние три года я завершаю зарядку и бег водными процедурами. Начинаю их в апреле, а заканчиваю 10 ноября, в день рождения.
Командировки в этом отношении выбивают из колеи. Хотя не люблю демонстраций. Когда люди приезжают, например, в Италию, извлекают кроссовки и тут же начинают бегать вокруг гостиницы — я это не приемлю. Я считаю, не надо выпендриваться. Дня 3—4 ничего не изменят. И я иду на некоторые нарушения режима в командировках. Но когда возвращаюсь домой, снова встаю в половине седьмого, надеваю спортивный костюм, иду в парк — в общем, начинаю все сначала.
— Я вам желаю, чтобы последний приезд в Челябинск не очень вас выбил из колеи, и благодарю за беседу.
Борис Митюрев
Три встречи
Сейчас, когда за плечами тридцать лет журналистского стажа и, кажется, пришло время подводить итоги, невольно задаюсь вопросом: а как же случилось, что я вышел на журналистскую стезю? Ведь если вспомнить начало моей жизни — детство, юность, вроде бы ничего к этому не предрасполагало. Если бы я держался в уготованном мне русле, плыл по течению, наверняка бы унесло в какую-то другую сторону или затянуло в водоворот.
И мне вспомнились три встречи, которые пришлись на лучшие годы моей жизни. Три встречи, определившие судьбу…
Немного предыстории. По советским меркам генеалогическое древо у меня было с явной червоточиной: по материнской линии — правнук раскулаченного и внук репрессированного, по отцовской — поповский внук. Отец, Николай Евдокимович Митюрев, говорят, очень хорошо учился в школе, но в институт не смог поступить по причине происхождения. Работал бухгалтером в какой-то конторе, где и встретился с моей матерью, Александрой Васильевной Ермолиной. Брак свой, по моде того предвоенного времени, они не регистрировали и, разумеется, не задумывались, что потом это может привести к возникновению кое-каких проблем.
Родился я в сентябре 1941-го. Отец к тому времени был уже на фронте. От него пришло единственное письмо, в котором он выразил пожелание: если родится дочь, назвать Лидией,
В 1947-м мать вторично вышла замуж за директора цирка Бориса Михайловича Ефимова, а я остался с бабушкой, Прасковьей Васильевной Ермолиной. Она не пожелала отдавать меня в новую семью и благодаря своему жесткому характеру сумела на этом настоять.
Мы занимали комнату в коммунальной квартире на втором этаже по улице Карла Маркса. На первом располагался хлебный магазин, где бабушка работала грузчицей: и днем, и по ночам выгружала «грохотки» с хлебом из прибывающих подвод.
Человек она была безграмотный, и ее долго гоняли по бюрократическим инстанциям, прежде чем она добилась, чтобы мне начали выплачивать пенсию за погибшего отца. Это произошло в 51-м году — я уже перешел в третий класс.
«Безотцовщины» своей не ощущал и не переживал, поскольку многие мои друзья по двору и соученики в классе были в таком же положении.
Летом основным развлечением были дворовые игры и купание на реке. Если нас подбиралась большая компания, мы считали своим долгом пойти купаться на Сад-остров. Мы знали, что нас там с нетерпением поджидают «зареченские», которые контролируют оба моста к острову. По-моему, это было какое-то бессознательное подчинение традиции: обязательно пойти «стенка на стенку». До поножовщины дело никогда не доходило. Высшим достижением считалось влепить противнику «воркуху» так, чтобы он на несколько секунд отключился. Прием простой: сложить ладонь лодочкой и наотмашь попасть в ухо. Эффект действительно оглушительный или оглушающий — испытал на себе. Впрочем, и у меня в этом деле бывали удачи. Потасовка в таких случаях заканчивалась, пострадавшего приводили в сознание и все вместе шли купаться.
Были забавы и не столь невинные. Наш послевоенный коммунальный двор населяли и криминальные элементы. Под их руководством мы, пацаны, участвовали в набегах на так называемую «шинковалку». Крали что под руку попадет: арбузы, овощи, консервы…
Словом, жизнь катилась в «нужном» русле, к перспективам вполне определенным.
И вот тут я хочу вспомнить свою первую поворотную встречу. Зимой все каникулы и все выходные я проводил в цирке, благо мне был обеспечен бесплатный вход. После вечерних представлений с большим удовольствием оставался ночевать в квартире отчима, поскольку расположена она была в общежитии артистов цирка. Мне оно казалось великолепным, хотя, честно говоря, представляло собой огромный крестообразный барак, украшенный куполом со шпилем. Для меня оно главным образом светилось изнутри, поскольку давало возможность общения с весьма своеобразной публикой: с детьми артистов, а через них — и с самими артистами, объездившими всю страну, бывшими и за рубежом. Меня буквально ошеломляли их непринужденность, раскованность, откровенность, их увлеченность творчеством.
Часто бывал на репетициях — для меня это оказалось важным впоследствии, поскольку именно тогда начал понимать, какой ценой дается легкость исполнения номера перед публикой. Я был свидетелем, когда у артистов возникал замысел изменить номер: усложнить, внести в него новые элементы, порой весьма рискованные. Сопереживая им, я как бы становился соучастником мучительной черновой работы и впервые причастился к тому, что называется творческим процессом.
Думаю, мне повезло с этим кругом общения. Артисты цирка были в то время как бы не от мира сего. Свободные, как перелетные птицы, и, главное, искренние, непосредственные, избавленные от многих «совковых» комплексов.