Городской романс
Шрифт:
Спрыгнув с кровати и накинув платье, несусь на кухню и замираю на пороге: мама, моя милая нежная мама, сидит на кухонной лавке и плачет. А у русской печи валяются мокрые обуглившиеся поленья, на столе расплывается выложенное тесто.
Я обнимаю маму, осторожно прижимаясь к ней. Я знаю — мы ждем ребенка, а он должен появиться в начале марта. Прасковья Ивановна тоже подходит к маме, гладит ей плечи и ласково говорит: «Анюта, перестань плакать, это вредно. Пойдем. Ляг и успокойся. С тестом я сама управлюсь, больше никто дрова из печи не выбросит».
Мама встает с лавки и, охнув, садится обратно.
Вскоре пришел папа, поцеловал маме руку, погладил по голове, говоря: «Все будет хорошо, только не волнуйся». Мама слабо улыбалась, иногда стонала. Я поняла, что ее отвезут в больницу, и заплакала.
Прасковья Ивановна стала одевать маму. Я стояла у двери, полная решимости ехать вместе с мамой и помогать ей. Папа бережно повел маму по лестнице, я шла за ними.
У подъезда стояла лошадь, запряженная в сани. Была ли это «скорая помощь» или просто нанятый возница — я не знала. Маму усадили в сани, прикрыли ноги попоной, и лошадь тронулась. Я бежала за ними и кричала: «Мама, я с тобой! Голубушка, возьми меня!» И еще не помню что. Меня насильно увел с улицы сосед с нижнего этажа. Наплакавшись, я успокоилась и уснула. Проснулась, когда уже наступили сумерки, и стала ждать маму.
Вскоре пришел дедушка, он был старенький, но бодрый и никогда не унывал. «Ну, Копалуха, — так он меня звал, — вот тебе новогодние гостинцы, а это вот для малыша», — и положил на сундук около голландской печки рукав от шубы, приговаривая: «Вот тебе парилка, вот тебе парилка, вот тебе парилка! Расти быстрей да хорошей!»
И как же потом пригодился этот рукав! Малышку два месяца держали у печки в этом рукаве.
Проснулась я, видимо, ночью. Соседи встречали Новый, 1927 год, а я была совсем одна. Стукнула дверь — это пришел папа. Сняв полушубок, обнял меня. Я робко спросила: «А где мама?» Папа сказал мне, что у мамы родилась дочка и мама пока с ней в больнице.
— Пап, а почему девочка родилась сегодня? Ведь ее мы ждали только в начале марта?
Папа объяснил мне, что это произошло из — за сильного маминого волнения, из-за ссоры утром на кухне, и наша девочка родилась в двенадцать ночи.
— А как мы ее назовем?
— Татьяной, — ответил папа.
— А она хорошенькая? — продолжала допытываться я.
— Она очень маленькая, — уклончиво ответил папа.
И, обняв его, я подумала, что мама права, говоря о чудесах под Новый год.
Вот и случилось чудо из чудес — в ночь под Новый год родился человек.
Раньше Челябинск был небогат зеленью. Было всего три оазиса, три зеленых участка, где можно было отдохнуть. В центре города был старый сквер, который называли Сиреневым. Там росла только сирень, был фонтан, скамейки, позже поставили скульптуру — трехлетний Ленин, работа скульптора Татьяны Щелкан.
Второй уголок — это «Сад-остров» на реке Миасс, с кинотеатром, рестораном, эстрадой и лодочной станцией. Мы, девчонки, очень любили бегать туда в кино. В летнем кинотеатре всегда было прохладно, и шли, как нам тогда казалось, потрясающие кинофильмы — «Ванька-ключник», «У камина» с участием красавицы Веры
Судьба этих зеленых мест печальна. Остров превратили в какую-то базу, а сиреневый скверик, как и его продолжение до улицы Кирова, уничтожили. Теперь там «Вечный огонь» и памятник танкистам-добровольцам. И зеленые насаждения вырублены, и видится это место пустым, хотя и с названием «Аллея Героев».
Но самым приятным местом для гуляний и отдыха в дни моего детства и юности был городской сад имени Пушкина. Прекрасный старинный, скорее даже парк, чем сад. О нем мне непременно хочется рассказать особо.
Справа от входа в сад стоял красивый фонтан, от которого до ресторана шел цветущий газон. Сам павильон, выкрашенный в зеленый цвет, был весьма причудливой архитектуры — с теремками на втором этаже, с открытой верандой, где читали газеты, играли в шахматы, шашки. Имелась здесь и бильярдная комната. Немного дальше, за рестораном — танцевальная площадка. Слева от входа шла красивая березовая аллея, рядом с ней находилась открытая эстрада в виде раковины, а немного дальше кинотеатр.
В центре сада стоял летний театр, где каждое лето выступали гастролеры, и очень известные: оперетта Леонтовича, Леонид Собинов, Папазян, Клавдия Шульженко.
В мае 1931 года афиши в городе извещали, что летом в горсаду будет гастролировать Пермская опера, которая уже тогда имела широкую известность. В конце сообщалось, что для участия в массовых сценах требуются статисты.
Мы с подругами Аней Игумновой и Ниной Барабановой решили пойти статистами, мечтая прослушать все оперы бесплатно. Обратились к контролеру зала, она направила нас в комнату за сценой. (Это, как оказалось, была наша гримерная.) Волновались так, как будто нам предстоит петь главные партии. В комнате уже было человек восемь-десять молодежи, среди них мой знакомый Витя Лукин и его товарищ Вася. У столика стоял довольно высокий худощавый парень и записывал желающих.
Витя обрадованно подошел ко мне: «Молодец, вместе будем все лето». И шутя надел мне на голову высокую шапку — часть какого-то театрального костюма. Я посмотрела на себя в зеркало. Витя, глядя на меня, сказал: «Люблю я смотреть в твои глаза, когда они смеются».
Парень, который нас записывал, посмотрел на меня внимательно и сказал: «А мне нравятся глаза мечтательные, а не смеющиеся». Витя ему ответил: «Ты так говоришь потому, что эти глаза не на тебя смотрят». Парень усмехнулся и ответил: «Ах, вот как! Ну так они будут смотреть на меня».
Я смутилась, а Витя надулся. Этот восемнадцатилетний Виктор Зализовский, недавно окончивший Пермский художественный техникум, через три с половиной года стал моим мужем. Вот так Пушкинский сад решил мою судьбу.
Лето 1941 года началось для нашей семьи внешне благополучно. Окончился учебный год, и меня отпустили в отпуск. Мои милые и любимые дети росли здоровыми, красивыми и не очень огорчали папу и маму капризами.
Театр оперетты, где работал муж, уезжал на гастроли в Уфу, и муж предложил мне поехать с ним. С этим все в семье согласились. А папа сказал: «Мы с Анютой в свадебном путешествии были в Уфе. Там нас и застало объявление империалистической войны».