Горожане
Шрифт:
Колобаев рассердился.
— Вот что, братцы, — ответил он, словно кроме нас двоих в кабинете находился еще кто-то, — хватит, братцы, вам ерепениться. Словно петушки молодые, у которых гребни чешутся. Войну бумажную затеяли… Работать надо, вот что!
— Если этот вопрос нельзя решить в Таежном, буду вынужден обратиться в обком.
Колобаев с силой захлопнул внутренние двери в приемную и сказал, с трудом сдерживая злость:
— Этого только не хватало! В обкоме заниматься больше нечем, как разбирать ваши обиды. Работать надо! — повторил Колобаев с нажимом и, прощаясь,
Я шел по коридору и не мог понять, победа это или поражение, радоваться мне или нет. То, что Колобаев не принял мою отставку или, точнее, мой ультиматум, хорошо, но какая-то половинчатая это удача. А вообще, кажется, Фомич решил не предвосхищать событий: все решится завтра на бюро.
…Так, сейчас пятнадцать минут второго. Можно было бы поехать домой, отлежаться. Но не хочется уходить в отпуск, бросая незаконченные дела. Прежде всего решил заехать в заводоуправление, разыскать Володю, рассказать о разговоре с Фомичом. В парткоме Ермолаева не было, посоветовали поискать его в кислотноварочном цехе.
В тесном предбаннике вахтер протянул мне респиратор. Я поежился, прежде чем облачиться в жаркую и душную маску, но выбора нет — без респиратора уже через несколько минут начинает першить в горле, на глазах выступают слезы: воздух едкий, удушливый.
По узкой железной лестнице я поднялся наверх, к пульту управления. Сюда, в помещение, изолированное от цеха, запах кислоты почти не проникал, можно снять респиратор. Ермолаев разговаривал с начальником цеха Рыбаковым — темноглазым живым пареньком с белесым чубом, небрежно зачесанным на лоб. Заметив меня, Володя оборвал разговор на полуслове, посмотрел вопросительно и встревоженно. Я взглядом успокоил Ермолаева и сказал, что поговорим потом, когда он освободится.
Всю торцовую стену занимал пульт управления; стрелки приборов, вмонтированных в металлическую панель тускловато-салатного цвета, словно намагниченные, упирались в конечную отметку шкалы, только одна плясала, колебалась между пятым и восьмым делениями.
— Вот, Игорь Сергеевич, — повернулся ко мне в крутящемся кресле оператор, — опять дают щепу заниженного качества.
— Почему мне говорите? Есть же начальник цеха. А если бы я не пришел сейчас?
— Да что он волну гонит! — вмешался Рыбаков. — Древесина сырая — вот и все дела. Еще раз изменим процесс варки — и о’кей!
— Нет, не о’кей! — осадил я его. — Вы случайно дозировку кислоты не увеличивали?
— Ну, — подтвердил начальник цеха.
— И температурный режим повысили?
— Да, а что?
— А то, что целлюлоза идет с отклонением от нормы. И мы концов найти не можем. Я ведь сто раз объяснял: никаких изменений режима без согласования с главным технологом. Вы сернистую кислоту фугуете, а мы двуокись хлора добавляем. Хорошенькое дело! Или вы с моим приказом не знакомы?
— Понимаете, — стал оправдываться Рыбаков, — я звонил Чантурия, но его не было на месте. Все утро. Кажется, у вас был.
— Мой кабинет тоже телефонизирован, между прочим.
— Я думал, совещание, — замялся Рыбаков.
— Ну, конечно, — хмыкнул я. — О том, как влепить вам выговор за самоуправство.
Рыбаков озадачил меня.
Кажется, Рыбаков не понял моей шутки, как-то поувял, смотрит испуганно. Я подошел к нему:
— Ладно, ладно… На первый раз прощается. Только обязательно разыщите главного технолога, утрясите с ним, что надо делать.
Кивнул Володе: «Подожду тебя внизу», надел респиратор, стал спускаться. В лестничных пролетах виднелись исполинские, высотой с восьмиэтажный дом, чаны, где расплавлялась та самая щепа заниженного качества, которая сегодня утром принесла нам немало беспокойства. Механизация, автоматизация… Вот уж поистине это «палка о двух концах», как любит приговаривать Стеблянко. Мы освободили человека от многого, и прежде всего — от неинтересного, тяжелого, однообразного труда. Но чем больше забот принимает на себя машина, тем легче напортачить, если относиться к технике без должного почтения и собранности. Что мы иногда и делаем — относимся к ней по старинке, как десять — пятнадцать лет назад.
Во дворе меня встретило солнышко, легкий осенний морозец, показавшийся особенно свежим после удушливо-едкого запаха кислоты. Я снова вспомнил сладкий и теплый воздух Кисловодска, короткую и крутую улицу в центре — со старинными двухэтажными домами… Конечно, рановато я приобщился к стариковским радостям. А впрочем, дело не в годах; здоровье стало ни к черту, вот и начались санаторно-курортные карты, вот и пишут врачи: «Показаны лечение и отдых в Кисловодске».
— Ну как? — окликнул меня Ермолаев. — Со щитом или на щите?
— Под щитом, — отшутился я. — Завтра узнаем.
Я подробно пересказал Володе разговор с Колобаевым.
— Ну что ж, не так все и плохо. Я, честно говоря, боялся, что Фомич уступит нажиму. Или даст ход твоему заявлению. Кстати, он вернул его тебе?
— Нет, оставил у себя.
— Напрасно. Я бы такую бумагу сжег и пепел развеял бы по свету. — Володя усмехнулся, потом спросил повеселевшим голосом: — Ты сейчас куда?
— В упаковочный.
— Давай вместе.
Кто откажется заглянуть в упаковочный цех, в девичье царство! Работа несложная, поэтому цех служит как бы перевалочной базой для молодых девчонок из ближайших деревень и поселков — пока они окончат курсы на комбинате, приобретут специальность, по которой заработок повыше.
У входа нас встретила свежая «молния» — вчера дневная смена установила рекорд: отгрузила 144 тонны картона вместо 98 по плану.
— Видишь, что творится! — недовольно показал я на стенд.
Ермолаев взглянул на «молнию», удивленно спросил меня:
— Не нравится? Это я вчера проводил совещание по наглядной агитации.
— Да нет, сама «молния» прекрасная. А на цифры ты обратил внимание? Почти полторы нормы. А что это значит? Опять неделю спали, две недели раскачивались, а теперь рекорды ставим. А комбинат не стадион, между прочим!