Гортензия
Шрифт:
И все же я никогда не жалела, что запретила ему встречаться с дочерью. Гортензия была моей – не Сильвена. Он не заслуживал ее, не заслуживал того, чтобы называться отцом. Однажды он уже исчезал, а значит, лучше всего ему было снова исчезнуть, и на этот раз навсегда. Сильвен нам с дочерью был не нужен, для него в нашей жизни больше не было места.
Гортензия росла без отца и ничуть не нуждалась в нем. У нее была я, и мы вдвоем были счастливы. Ни разу не спросила она меня, где ее папа. А ведь она повидала их, пап, достаточно, например, когда они приходили в ясли за своими детьми, и те крепко обнимали их за шею. Сколько
Вот что я ему сказала, когда мы встретились с ним во второй раз на следующий день. Как и накануне, он ждал меня, стоя на тротуаре, на противоположной стороне улицы. Я направилась к нему, не обращая внимания на его умоляющий взгляд, полный надежды. Мне были прекрасно известны все его ловушки, и я не собиралась в них попадаться. Посмотрев ему прямо в глаза, я произнесла тоном, не допускавшим никаких возражений:
– Убирайся и не пытайся больше пробраться в нашу жизнь. Ты для нас не существуешь – ни для меня, ни для Гортензии.
И тогда это чудовище разрыдалось. Очередная уловка – но я осталась холодной, как мрамор. Презрительно улыбнувшись, я сказала, что он жалок, и оставила его там, с его крокодиловыми слезами, которые нисколько меня не тронули, а лишь вызвали отвращение.
– Плачь на здоровье, я и так потеряла с тобой уйму времени, а сейчас я очень тороплюсь, мне нужно забрать из яслей дочь.
Несмотря на то что сцена была впечатляющей – посреди улицы, рядом с моей работой, я уверена, что никто не обратил на нас внимания.
Так уж устроен Париж: люди идут каждый своим путем и никому нет ни до кого дела.
Развернувшись, я поспешила к метро, настолько удовлетворенная, что бросила его там стоять с открытым ртом, что даже не подумала, что, возможно, этот человек представлял опасность. В тот момент он получил свое, а я бежала, чтобы поскорее увидеться с моей дорогой Гортензией.
Сильвен сумел мне отомстить, да еще как.
– Мне не следовало так поступать, – признавалась я позже комиссару Дюпуи. – Очень сожалею, что возбудила в нем ярость, это было непростительной ошибкой.
Комиссар тогда нашел верные слова, может быть, из сочувствия к моему отчаянию, и его голос дышал искренностью:
– Время не повернуть вспять, мадам Делаланд… Но этот Дюфайе, судя по вашим рассказам, производит впечатление, так сказать, психопатической личности. Каков бы ни был повод, рано или поздно он причинил бы вам зло. Вы не должны ни в чем себя упрекать.
По сей день я благодарна ему за эти слова и за то, что он пытался найти мою дочь и этого мерзавца и сделал для этого все, что было в его силах.
И все же могла ли я не сердиться на него, потерпевшего поражение в этих поисках, равно как и я?
8
София
К тому времени, как Сильвен попытался снова войти в нашу жизнь, Гортензии было два года и пять месяцев. Разумеется, я с ней этого не обсуждала, ведь дочь была слишком мала, и не стоило ее пугать.
Скоро ей предстояло перейти из яслей в детский сад – я записала Гортензию в садик на Бретонской улице. Как же дочка этим гордилась, она никак не могла дождаться заветного дня, хотела отправиться туда немедленно, не дожидаясь сентябрьского начала занятий. Гортензия говорила, что теперь она – большая и что ей до смерти надоели вечно
– Я не люблю малышей, от них всегда плохо пахнет. Игры у них дурацкие, и потом – там я самая старая! – заключила она последним решающим аргументом.
Гортензия сказала «старая», а не «большая», и я расхохоталась. Она так порывисто меня обняла, что я до сих пор ощущаю прикосновение ее маленьких ручек, обвивших мою шею, и нежный аромат марсельского мыла [9] (другого я не покупаю, это – самое лучшее).
Дочка говорила уже совсем как взрослая, поверьте, и меня это так радовало, что я всячески ее в этом поддерживала. Она уже начинала читать и считать, я каждый день понемногу ее учила, и она обожала наши занятия.
9
Марсельское мыло – традиционное французское мыло ручной работы из Марселя.
Я была уверена, что Гортензии стоило посещать садик с двухлетнего возраста, и даже попробовала ее туда устроить, объяснив, что дочка учится читать и считать и уже умеет писать свое имя. Но директриса как-то странно на меня посмотрела и отказала. Кажется, она приняла меня за честолюбивую мамашу, только и мечтавшую об успехах своей дочери.
Но я, клянусь, хотела только ее счастья. Да и какой в том грех, если мать гордится ребенком и старается его развивать?
Своими соображениями я поделилась с воспитательницей старшей ясельной группы. Звали ее Изабелла, и она была примерно моего возраста.
Все последующие годы Изабелла оставалась моей лучшей подругой. Единственной. Целых двадцать два года она старалась мне помочь всем чем могла, поддерживала все мои усилия в поисках дочери, не давала опустить руки. Правда, потом она переехала жить на юго-запад страны, так что мы стали видеться редко, точнее, перестали видеться вовсе. В последний раз она наведывалась в столицу лет десять назад, но я знала, что всегда и во всем могла на нее рассчитывать, и мы поддерживали постоянную связь, которая для меня была жизненно необходима. Мы подолгу общались с ней по телефону, только Изабелле могла я рассказать о своем одиночестве, а она говорила мне о муже, который окончательно свихнулся и для которого она делала все, на что была способна. Как-то раз она сказала мне, что на Рождество ей пришлось выдержать настоящий бой с родственниками, которые собирались поместить мужа в клинику для душевнобольных, чему она решительно воспротивилась. А ведь ей давно стоило бы освободиться от этого несносного субъекта, у которого случались приступы агрессии и который сбегал от нее всякий раз, как у него начиналось обострение. Жизнь для Изабеллы превратилась в ад, но она никак не могла с ним расстаться. «Мы с Андре так сильно любили друг друга! Жаль, что он не сохранил о нашей любви никаких воспоминаний и смотрит на меня как на незнакомку. Даже хуже – как на врага».
Изабелла мне писала письма, один раз в год – в январе. Письма ее я хранила в коробке из-под обуви, они являлись для нас особыми посланиями, напоминавшими нам, что мы обе не должны отрекаться от своей борьбы. Она почти никогда не упоминала о моем потерянном ребенке, но я понимала почему, это читалось между строк, полных любви и преданности. Письма Изабеллы неизменно заканчивались фразой: «Желаю тебе прекрасного Нового года». И я ощущала в стандартной формуле ее призыв не терять надежду, даже если силы для надежды иссякли.