Горы и оружие

Олдридж Джеймс

— О нет, это легко и просто. Мне ведь не любовь… Мне то, другое, удивительное. А если у вас с Кэти все рухнет непоправимо…

— Ничто у нас не рухнет, — сказал он. — У нас прочно.

— Но если рухнет? Ведь может рухнуть.

Он высвободил свою руку, которую Жизи как бы машинально притянула, приютила в сгибе локтя, где кончался шелк и открывалась душистая кожа. Тогда Жизи медленно повела его вниз, в кратер лестницы, к выходу.

— Знаете, что Валери сказал в «Пчеле»? Что сердце жаждет резкой муки, потому что

боль злая, но краткая много легче тлеющей тоски.

— Это адресовано мне или вам? — шутливо осведомился он.

— Думаю, мне. Но, возможно, и вам, — ответила она. — Во всяком случае, мы с вами не похожи на других. Не больны европейской болезнью, верно ведь?

Он простился и вышел, унося лишь легкое прикосновение губ Жизи. Он шел улицами, не замечая машин, пролетавших у самого его носа на переходах, думая о том, знала ли Кэти, что ждет его у Жизи Марго, и не устроила ли эту встречу нарочно.

Не спеша дошел он до круглосуточно открытой почты за Биржей — приюта парижских бродяг-полуночников — и, подумав, что отсюда надежней всего, позвонил Кэти в Лондон, на Бэттерси, хотя был уже час ночи. Услышав ее голос, он собрался с духом и сказал:

— Это я. Не пугайся. Все в порядке. Хочу только сказать, что в пять утра улетаю в Иран.

Длинное молчание.

— А зачем? — спросила Кэти далеким голосом. — Что случилось?

— Ничего. Просто я должен кончить дело, а иначе не кончить.

— И что же теперь? Надолго ты едешь?

— Дней на десять всего-навсего.

— А дети?

— Не страшно. Обойдутся без меня, — сказал Мак-Грегор. — Они уже не маленькие.

— Как так не страшно? — возмутилась Кэти. — По телевидению передали вечером, что завтра в Париже всеобщая забастовка. Надо удержать детей от участия, особенно Сеси.

— Я поговорю с ней, — сказал Мак-Грегор. — Все будет в порядке. Эндрю за ней приглядит.

— А за Эндрю кто приглядит? Утром я возвращаюсь в Париж.

— Не надо. Обойдутся. Не вечно их можно будет за руку водить. Ничего с ними не случится.

— Что ж, поезжай, — устало сказала Кэти. — Но когда вернешься, не жалуйся на последствия.

— Какие последствия?

— Сам должен знать.

— Не будь такой, Кэти.

— Уж какая есть, — проговорила Кэти.

— Поездка эта будет, по всей вероятности, последней, прощальной, — пообещал Мак-Грегор.

В трубке слышалось дыхание, но Кэти молчала. Затем спросила:

— Не в Курдистан ли направляешься?

— Именно туда. В этом вся штука.

— А ты уверен, что тебе не ловушка подстроена?

— Возможно, и ловушка. Но вряд ли.

— Тогда не езди, ради бога. Хоть раз в жизни поступи разумно.

— Надо ехать, — сказал Мак-Грегор. — На карту поставлен успех всего дела, поверь мне, я хочу покончить с ним, чтоб уж затем уладить все недоразумения между нами.

— Что ж, отправляйся, — сказала Кэти. — Отправляйся! Но пеняй

потом на себя.

Часть III

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Отворяя ворота старой казармы в Марадеше, Мак-Грегор не ожидал увидеть там во дворе Шрамма сидящим среди курдов на корточках на грязной земле. Вокруг кизячного костра переговаривались, посмеивались негромко мастеровые и погонщики ослов.

— Должно быть, вам пришлось искать меня по всему краю, — сказал Шрамм.

— Нет, — сказал Мак-Грегор. — Чужеземцу вроде вас стоит только углубиться в эти горы, и тут же весть облетит жителей.

— Я нанял в Резайе машину, выехал оттуда четыре дня назад с этим типом, Галой. — Шрамм кивнул на курда, прилегшего у костра. — Но Гала только берет у меня деньги на бензин, на продовольствие, на взятки, а толку никакого. Он, видимо, задался целью присвоить все, что у меня есть, — до последней рубашки и складного ножа. Один из этих курдов знает несколько слов по-немецки, а прочих я совсем не понимаю: слишком слаб в языке. Притом они, видимо, говорят каждый на своем диалекте?

— Разумеется. Но как вы очутились здесь? — кивнул Мак-Грегор на давно нежилую казарму.

— А где я, собственно?

— В Ираке, милях в десяти от иранской границы, — ответил Мак-Грегор.

Француз рассмеялся и хлопнул себя по пыльным голенищам:

— Вот так номер! Но ведь мы не проезжали никаких пограничных постов. Вижу, вижу уже сам, кто здесь в горах хозяин.

Мак-Грегор покосился на курдов — не исключено, что кто-нибудь из них понимает французский.

— Так-то так, — сказал Мак-Грегор, — но иракские патрули расстреляют вас на месте, если поймают.

— А вас?

— Я не французский офицер, переодетый в штатское, и не ношу в заднем кармане пистолета.

— А про пистолет откуда вам известно?

— За эти два дня нам стало не только известно, где вы побывали и где пытались побывать, — сказал Мак-Грегор, — но и чем питаетесь, как ямку себе роете, чтобы нужду справить, как рано утром бреетесь без воды электробритвой на батарейках, как любопытны вы и опасно ловки в обращении с картой, блокнотом и своим посеребренным «биро», у которого кольцо на рукоятке. Вы здесь человек приметный. — И Мак-Грегор направился к костру, где лежал шофер Гала.

— Я пытался войти в контакт с вашими комитетскими друзьями, — сказал Шрамм, идя следом. — Но ни из кого здесь не вытянешь, где они. И вот ничего пока не сделал. Да и машина где сейчас, не знаю.

— С ильханом вы, однако, виделись, — сказал Мак-Грегор. — И были с его людьми позавчера, когда те напали на людей кази.

— Так вот, значит, с кем была стычка, — сказал Шрамм, жестко усмехнувшись. — А с ильханом я встретился, можно сказать, ненароком.