Горы моря и гиганты
Шрифт:
— Тогда это ты во всем виновата. Ты покинула Ионатана. Против его воли.
Она процедила сквозь зубы:
— Да.
Ее ногти впились в ладони, глаза сверкнули; рот скривился от ярости и боли:
— Если бы я от него не ушла! Если бы…
Ноги пружинисто вытолкнули тело вверх; она рванулась к двери, прижалась к косяку; застонала, не подымая глаз:
— Знаешь ли, Мардук… Знаешь ли… Это хорошо, что дом стоит прочно. И что я не великанша, что не могу обрушить его. Иначе сейчас я бы это сделала. Я бы уперлась руками, я бы должна была упереться
Она ухватилась за деревянный косяк. Мардук увидел ее обезумевшее лицо, она всхлипывала:
— Ну вались же! Вались!
Потом начала кружить по просторной комнате, то и дело останавливаясь.
Мардук почувствовал, как что-то заставляет его подняться. Какой-то отдельный от него страх дергался-колотился над сердцем. Сам он качнулся в сторону Элины, не мог не качнуться. Дышал отрывисто, словно во сне. Все его движения были сонными. Почему же прежний, знакомый покров не хочет опуститься над ним?..
— Не убегай от меня, Элина. Зачем ты убегаешь. Я ведь не убийца. У меня нет, у меня нет оружия. Я ничего плохого тебе не сделаю. Остановись хоть на секунду. Мне надо тебя догнать. Чтобы посмотреть на тебя. Я ничего плохого тебе не сделаю. Не убегай. Я должен тебе что-то сказать. Ты мне должна что-то сказать. Вот. Ты стоишь. Стоишь, наконец. Сядь. Я стоять не могу.
В нем что-то темно дребезжало: окна какого-то города, под раскатами далекой битвы. И это не прекращалось. Звуки доносились как бы из-за горы. Не причиняя страданий.
— Дай мне увидеть твое лицо, Элина.
— Зачем тебе мое лицо?
— Я должен его увидеть.
Дребезжание смолкло. Теперь Мардук ощущал покой своих мышц, постепенное иссякновение страха, глубокую, почти гнетущую умиротворенность сердца. Каким же мягким был окутывающий его покров сна! Он, Мардук, принял этот покров, не противясь. Теперь он мог сидеть рядом с ней. Он мог, сидя рядом с ней — повернувшейся к нему спиной, — видеть сны. В нем ткалось сновидение:
— Однажды я уже сидел рядом с тобой, Элина. В моей цитадели. В городе. Я был консулом. Если хочешь отмстить мне, давай. Я не могу этому помешать. Прислонись ко мне. Ох, прислонись!
Она медленно обернулась. Вздрогнув, пробормотала:
— Зачем? Зачем я буду к тебе прислоняться?
И потом склонила голову к нему на грудь, задрожала-застонала сильнее.
— Прислонись ко мне, Элина.
— Не могу, Мардук. Зачем мне к тебе прислоняться. Я могу, я могу тебя… Да… обнять.
И прижалась к нему. Приник головой, отклонившись от стенки, к ее голове. Он. Все так же сонно держал ее, щурился ей в волосы:
— Ты сама это делаешь. Сама.
— Делаю… Да, сейчас. Но и ты — тоже. Ты позволяешь мне тебя обнимать.
— Я не хочу. Это не имеет смысла.
— Сжалься надо мной, Мардук. Посмотри на меня.
Чернота побежала вверх по его затылку и голове. Мозг наполнялся плотной, все более плотной чернотой. Побелевшие губы проговаривали не вполне осознанные слова:
— Из окна. Я выпрыгнул из окна. Держи меня. Крепче. Я падаю.
Она трясла его. Тело
Приподнять его голову она не могла. Сквозь него снилось: «Я падаю. Вдоль следа колеса. Вдоль дороги в полях».
Он шевельнулся. Расправил плечи. Она смотрела в его расширившиеся зрачки. Он уже знал, что шел по ее следу со времени лагеря в Линдене, с момента, когда отправил ее в тюрьму.
Она держала его очень крепко, изучала заросшее щетиной потухшее лицо. Выдыхала-настаивала:
— Мардук. Прости. Посмотри на меня.
— Я смотрю.
Его жесткая щека у ее щеки, шея подалась назад:
— Искусительница!
— Не искусительница. Я не змея. Смилостивься над собой. Пожалей себя. Пожалей… меня себя.
Он высвободился. Пристально посмотрел ей в глаза. Встал на ноги; пробормотал, сильно побледнев, глядя на нее сверху вниз:
— Сейчас, сейчас, сейчас… Элина! Сейчас упаду!
И качнулся вперед-назад. Грохнулся, как подкошенный, навзничь: опрокинул стул, увлек его за собой. Лежал на полу, поверх спинки стула. В глубоком беспамятстве. Стул она из-под него вытащила. Приложила ладонь к его рту: ощутила теплое дыхание. Щеки у него побелели, рот раскрылся.
Уже второй раз лежал он перед ней. Она пощупала под головой. Крови не было. Она подложила ему под голову свою шапку.
Потом, вздрогнув, поспешно подошла к двери, прислушалась. Воин все так же стоял возле мусорной кучи, он ничего не слышал.
И когда Элина шаг за шагом вернулась назад, когда, возвращаясь, рассмотрела, как Мардук лежит на половицах в ее доме — серое бородатое лицо, длинное тело в белой овчине, — она вдруг, откинув голову и взмахнув руками, упала на него, поддавшись дикому-блаженному чувству. Мех она с себя сорвала. Кофту, сорочку сорвала со своей груди, прижалась оголенной кожей к его холодной влажной овчине. Тесно прижалась к нему всем телом, руками-ногами, обвила его, придавила собственным весом. Не обращая внимания, что с ним происходит. Гладила ему руки, приоткрыла овчину, поцеловала колено. Она распахнула-рванула овчину. Перецеловала все ребра, приникла, потерлась грудью о его грудь.
Разгоряченная, подскочила к окну. Открыла раму бесшумно-быстро, набрала пригоршню снега, снова закрыла окно; согрела снег во рту, подула на него; подбежав на цыпочках к Мардуку, встав на колени, принялась растирать снегом его лоб веки губы.
Для нее было душераздирающим счастьем, когда во сне он выпятил губы, лизнул снег. Она дала ему вдосталь насосаться. Держала снежок во рту. Он сосал из ее рта.
СПУСТЯ ЧАС Мардук вышел на крыльцо, отослал того человека. Сам, с Элиной, медленно побрел вслед за ним по улице. Смеркалось. Они прошли по лугу, затем через лес. На выходе из леса — тот, впереди, был уже едва различим — колени у Мардука подогнулись. Он опустился на землю. Полосы тумана наплывали от ближней реки. Мардук сощурил сумрачные глаза, повернулся к Элине.