Горячая купель
Шрифт:
— Пэ-эн-ша-один, помощник начальника штаба первый. Майора Крюкова нельзя не знать.
— Должности я не знал... Неприятно, черт побери!
— Х-хо, неприятно! Я удивляюсь, как это он не прихватил нас с собой в штаб. Все знают, что если он прицепится к кому — не отпустит, пока не уест. Даю гарантию, что нам с тобой еще не раз придется почувствовать его неравнодушие, коли мы у него на заметке.
— Брось паниковать. Ну что он нам сделает? Ты в чем-нибудь виноват?
— Наивный ты парень, Алеша! Если живой человек ходит по земле да еще что-то делает,
— Бог не выдаст — свинья не съест.
— Не съест, — горячился Володя, — а неприятностей наделает — не расхлебаешь.
— Пожалуй, верно, — согласился Батов. — Как это его угораздило еще расспросить обо всем немку?
— Вот-вот, спросил бы он ее разве, если бы умнее был? Ведь он был уверен, да и сейчас убежден, что мы почти ничем не отличаемся от Кривко, «так сказэть», только на этот раз случайно не успели войти в свою роль. Вот как он все это понимает.
Володя не ошибся. Майор Крюков не сомневался в правильности своих выводов: не поделили женщин. Конечно, будь эти ребята поскромнее, попочтительнее, извинились бы. Разве бы он им не простил?! А ведь эти — где там извиниться — попались прямо на месте да еще грубят, изворачиваются, оправдываются.
Сам Крюков никогда не грубит старшим и не допустит, чтобы ему безнаказанно грубили младшие по чину.
11
Бои в порту и на северных окраинах еще продолжались, а шестьдесят третий и другие полки уже покидали Данциг, вытягиваясь колоннами вдоль улиц, все еще затянутых дымом пожарищ.
Полк шел к южной окраине города. То и дело встречались изуродованные и совсем снесенные ограды, расщепленные деревья, словно выстриженные огромными тупыми ножницами газоны, поваленные телеграфные и электрические опоры, выщербленные и продырявленные трубы фабрик.
На углу одного дома сохранилась часть жестянки с названием улицы. Один конец ее, на котором значилось само название, был оборван. Осталась только вторая половина со словом «Strasse».
— Эх, была штрасса! — вздохнул Милый-Мой. — Строитель ведь я, строитель. А чем занимаюсь?..
— Ну, Милый-Мой! — оборвал его Чадов. — По своей ты охоте, что ли, этим занимаешься? Ишь, губы-то расквасил перед фашистской берлогой! Леший просил их на нашу голову...
— То ли ты его воспитывать хочешь? — вступился за друга Боже-Мой. — Опоздал, парень. Немцы вон его как воспитали: два месяца кровью харкал!
— Азбуку-то я и без тебя знаю, — вдумчиво продолжал Милый-Мой, обращаясь к Чадову. — Ты скажи-ка вот, долго ли еще в человеке зверь сидеть будет? Вот что скажи ты мне!
— Это ты о каком человеке спрашиваешь? В фашисте всегда зверь сидит. И пока живой фашист на земле хоть один останется, — хоть ты и строитель, а ломать все одно придется, — рассудил Чадов. — Не даст он жить спокойно.
— Вот и говорить нечего. Нечего говорить-то, — вмешался неразговорчивый
Шагая по булыжной мостовой в ряду с Грохотало и Дьячковым, Батов смотрел на мелькающие впереди раздутые задники порыжевших сапог Седых, краем уха слушал разговоры в строю и думал: «Правильно говорит Крысанов: лупить их надо. Может, посмоется пролитой кровью кое-какая нечисть с земли. А возможно, и война эта — последняя? Отобьем им печенки, а там, глядишь, и задираться охота пройдет...»
— Привет пулеметчикам!
Это пристроился в ряд младший лейтенант Гусев, комсорг батальона. Офицеры и солдаты называли его просто Юрой. Глаза у него — большие, голубые, открытые — всегда светились простецкой добротой.
— Ну, как дела? — спросил Юра. — Вас можно поздравить?
— С чем это? — осведомился Дьячков.
— Сегодня в штабе наградные листы видел. Тебе, Алеша, там «Отечественная война» рисуется. Слышишь?
— Слышу, — без особого энтузиазма ответил Батов.
— Тебе, Коля, и тебе Володя, — по «Звезде». Наградные листы у вас чуть не на полроты заполнены.
— Надо бы на всю, — выпятив грудь с гвардейским значком, сказал Дьячков, — раз вся рота геройская!
— Ох, маленечко не вся! — усмехнулся Гусев, передернув тонкие подвижные губы. — Кривко-то у вас, кажется, того... влип основательно. Трибунал им занимается. В лучшем случае — штрафной отделается...
— Тоже — честь роты, «так сказать», — усмехнулся Володя, вспомнив Крюкова.
— Ты Кривко к роте не примазывай, — возразил Дьячков, — бандюгой он был, бандюгой и остался. Что ж, за него всем отвечать?
— Всем или не всем, — улыбнулся Юра, — а кое-кому придется. Фамилии Батова и Грохотало мелькают, «так сказать», не только в наградных листах, но и в этом поганеньком дельце фигурируют.
— Не пугай ты их, Юра, — обернулся назад молчавший до сих пор Седых. — И так у ребят настроение из-за Кривко ниже среднего.
— Загрустишь, пожалуй, — шутя сгущал краски Гусев. — У Леши хоть «муха» на погоне есть. Ну, уморят ее, снимут дохлую. А у тебя, Володя, снимать-то уж нечего. «Сдохла» твоя «муха».
— Ну и шут с ней, — беззаботно ответил Володя. — Что я, ради «мух», что ли, воюю!
Батов отмалчивался.
— При-ивал! Прива-ал! — понеслось от головы колонны.
Остановились среди невысоких глинистых холмов. Данциг уже скрылся из виду. Место его расположения безошибочно угадывалось по облакам дыма, что кружились над городом.
Выбрав зеленый пятачок с шелковистой молодой травкой в стороне ото всех, Батов лег на сырую землю и, подставив лицо ласковому солнцу, пил эту мирную тишину. К нему подсел Гусев, закурил. Подал портсигар Батову, тот отказался.
— Что-то зажурился ты, Алеша. Вид, что у Стеньки Разина, только княжны рядом не хватает, — пошутил Юра.
— Почти что так, — вяло поддержал шутку Батов, — только Разин, кажется, утопил свою княжну, а моя еще не родилась.
— Ой ли, так ни одна девчонка и не пишет?