Горячая купель
Шрифт:
После ухода Гусева ему думалось: «Наверное, во мне еще много дури, всякого чертополоха? Нет, нет. Молодость, как я понимал ее раньше, ушла. Туда возврата нет. Только в Данциге я повзрослел на десяток лет. И сколько еще взрослеть придется? «А может быть, не придется?» — спросил какой-то далекий голос. — Ну и пусть! Я делаю сейчас то, что делают все коммунисты...»
Эти раздумья не оставляли его до вечера.
На бивуаке, где расположился полк на ночь, пошли слухи, что предстоит огромный переход, потому как войска Первого Белорусского
Грохотало и Батов и на привале не оставляли друг друга. Алексей неожиданно для себя обнаружил, что роднее и ближе Володи для него нет никого. Между ними родилось то юношеское товарищество, братство, при котором не существует тайн.
Собирались ужинать, когда в роту заявилась Зиночка Белоногова. Еще издали она начала воспитательную работу:
— Выходит, гора должна идти к Магомету? Нехорошо, нехорошо, миленький. Как только снялись с места, так тебе и перевязки ни к чему?
— Извини, Зиночка. Да ты зря трудилась: там уж, наверное, все зажило. Боли почти никакой...
— А ну, марш в палатку!
— Давай отложим, Зина. Через день будем перевязываться. Завтра...
— Никаких «завтра». Марш!
Батов полез в палатку, на ходу расстегивая ремень.
— Вот видишь, глупенький, — уже нежно говорила Зина, сняв повязку, — гнойничок появился. Ты что же, в госпиталь хочешь попасть, подальше от фронта убраться?
— Молчу, молчу, Зина. Виноват.
— То-то! А я уж думала, что надоела тебе. Могу замену прислать. Новенькая к нам прибыла, Верочка!
— Хорошенькая? — спросил Дьячков, валявшийся на разостланной шинели рядом с палаткой.
— Хорошенькая, молоденькая, маленькая, — ответила ему Зина. — Слышишь, Алеша? Она вас всех с ума сведет.
— Авось, обойдется, — безразлично проговорил Батов.
— Как сказа-ать, — возразила Зина. — Завтра мне не придется разыскивать тебя: сам прибежишь посмотреть, на Верочку.
Зина уложила бинты в сумку. Уходя, наказала:
— Завтра, миленький, без всяких фокусов и без шуток, чтоб о перевязке сам позаботился, иначе доложу Пикусу.
Пикус — это батальонный фельдшер. Если кто попадал к нему по ранению или по болезни и не выполнял назначений, он приводил ослушника за рукав к командиру батальона и требовал наказать.
12
Солдатские сутки перевернулись, обстановка требовала, чтобы солдат бодрствовал, двигался ночью, а отдыхал днем. На войне такое «перевертывание» случается часто. Марш-маневр на Одер многих тысяч войск и боевой техники должен быть скрыт от глаз врага.
Погода начала хмуриться, небо заволокло тучами, подул прохладный порывистый ветер.
Командиры всех подразделений получили строжайший приказ — максимально облегчить обозы. Старшина пулеметной роты Полянов беспощадно «чистил» свои повозки, оставляя лишь то, что значилось в описи. Выбрасывал он все без сожаления и за ездовыми следил, чтобы не всунули чего лишнего, не припрятали от его глаз. Но вот дошел до бани, и тут рука дрогнула:
— Выбрасывай к чертям эту железяку! Войне скоро конец: в настоящих ваннах мыться будем.
Но его немилости хватило только на одну половину бани. На вторую — большой брезент — не поднялась рука.
— А это, — сказал он Локтеву, пожилому солдату, — давай потуже свернем и — под сидушку. Не войдет — придется выбросить сиденье. Проверять станут — скажешь, что это вместо сиденья. Понял? Обоз с наступлением сумерек двинется в путь. А полк на машинах потом обгонит его.
Полянов, как заботливый хозяин, осмотрел в последний раз перед дальней дорогой лошадей, проверил колеса, смазку. Выбрал из кучи сваленного барахла скатерть покрепче, набросал на нее банок с консервами. Подхватил картонное ведро с густым искусственным медом, добытое в Данциге, и отправился к своим солдатам, чтобы раздать им на дорогу консервы и угостить на прощанье медом. Не съедят — пусть по котелкам разберут, в дороге сгодится.
Шагая между палатками в свою роту, он обратил внимание на то, что лагерь будто вымер, никого нет.
— Куда народ подевался? — спросил он дневального артиллериста.
— А во-он они все, — показал солдат в лес. — Суд там идет.
Только теперь Полянов вспомнил, что командир роты велел ему и ездовым присутствовать на суде Кривко. Он дотащился до расположения роты, оставил свой груз, вернулся к обозникам и повел их к редким соснам, где на тесной поляне собрался весь полк.
Передние ряды сидели на земле, но сзади все подходили и подходили опоздавшие. Они полукольцом обступили сидящих, стояли друг другу в затылок, так что подошедшим старшине и ездовым почти не видно было, что делается там, в центре, где идет суд.
Весенний ветер шумел в сосновых ветвях и, когда он шумел сильнее, совсем не было слышно, кто говорит и что говорит. Но когда ветер ослабевал, можно было расслышать почти все. В щель между двумя пилотками, маячившими перед глазами, Полянов увидел смущенное лицо Батова, прислушался. До него долетели слова:
— Ничего не могу добавить к сказанному предыдущим свидетелем...
Судья негромко о чем-то спросил, и снова — слова Батова:
— Я могу повторить только то, что сейчас сказал свидетель Грохотало.
Судья говорил очень тихо. Полянов протиснулся между стоящими впереди, увидел край стола, накрытого красным материалом, и маленького капитана юстиции в очках с золотой оправой, сидящего за столом. Но и на этот раз не расслышал слов.
— Нет, от себя больше ничего не могу добавить, — сказал Батов.
Капитан опять что-то начал говорить, но Полянов расслышал одно только слово: «свидетель». Место Батова перед столом занял майор Крюков.
— А я могу кое-что добавить, так сказэть, к сказанному предыдущим свидетелем. — Звонкий голос Крюкова четко слышался в тишине. — Подсудимый в своей речи почему-то не сказал того, что он говорил при задержании, так сказэть, на месте преступления...