Горячая купель
Шрифт:
Они присели на скамейку возле садового забора и закурили. Анна, жена Отто, устроилась на скамейке рядом с Володей. Из сада вынырнул Ганс:
— Добрый день, господин лейтенант! — и тут же без запинки добавил: — А знаете, Карца уже судили.
— И что ему присудили?
— Расстрел! — выпалил Ганс.
— Да, знаете ли, — вмешалась Анна, — оказалось, что у него хранилось оружие, он крал велосипеды и мотоциклы, развратничал. Бедная Луиза — жена его — совсем высохла. Не жалко эту потаскуху Ирму, но ведь он убил родного сына из-за нее! И за все это ему присудили только расстрел!
— Вы
— Да, только не дома, а там, в лесу.
— И много?
— Не могу сказать точно, — вступил в разговор Отто, — но больше десятка одних пистолетов, были винтовки и много патронов. Говорят, он откровенно признался, что давно собирался уйти в Западную Германию, потому и не хотел честно жить и работать здесь. Там-то он бы спасся от наказания.
Так вот почему, оказывается, оживился Густав, когда во время допроса на заставе речь зашла об убийстве двух человек. Он считал, что если удастся скрыть оружие, то все преступление будет иметь лишь уголовный характер.
— Значит, вы говорите, ему присудили т о л ь к о расстрел? — спросил Володя, сделав нажим на слове «только».
— Да, только расстрел, — вздохнула Анна.
— А что же, по-вашему, следовало ему присудить?
— Как что? — удивилась женщина. — Его надо было сослать в Сибирь! Все говорят, что его надо было сослать в Сибирь, чтобы он корчился там от страшного холода, чтобы его там растерзали звери или людоеды, а может быть, подох бы от голода.
Лейтенант не мог удержать улыбки.
— Что вы смеетесь? — обиженно вскинула брови Анна. — Разве вы считаете, что Карц не достоин более сурового наказания?!
— Да уж суровее-то вроде бы некуда.
— О-о! Коммунисты всегда гуманны, мама, — пропела подбежавшая белокурая Гильда, дочка Шнайдера. — Иногда они гуманны даже больше, чем надо! Вы только подумайте: Карц в него стрелял, и он же его защищает. Какое великодушие!
— Да, что же я сижу? — спохватился Шнайдер. — Ведь вы сказали, что у вас нет времени.
Отто пошел к мотоциклу, а Гильда заняла его место рядом с Володей. На ней было домашнее клетчатое платьице, такой же передничек, край которого она держала в руке, и большие, с чужой ноги, башмаки на деревянной подошве. Но даже в таком наряде она была хороша, лишь чуточку полнее, чем обычно бывают немецкие девушки в ее поре. Простотой обращения она сразу располагала к себе.
Гильда отбросила рукой прядь волос, спадавших ей на лицо, и достала из кармана передника большое румяное яблоко.
— Это вам, — сказала она, — а это тебе, — и подала Гансу яблоко из другого кармана. Откусив от третьего и болтая ногами, она вернулась к прерванному разговору: — Мама, разве я не правду говорю, что коммунисты слишком гуманны?
— Не знаю, — отмахнулась мать, — может, господин лейтенант скажет, почему он считает, что Карца не следовало наказать суровее?
— Я просто не знаю более сурового наказания. А вот если вы желаете Карцу добра, тогда, конечно, лучше сослать его в Сибирь. — Шнайдеры удивленно уставились на лейтенанта. — Рыбы, хлеба, мяса и овощей там достаточно, а от мороза найдутся хорошие шубы. И жил бы там ваш Карц, как у Христа за
— Постойте, — недоверчиво возразила Гильда. — А вы хорошо знаете, что такое Сибирь? Вы сами откуда?
— Можно сказать, из Сибири... — Володя поперхнулся и перестал говорить, потому что эти слова подействовали на слушателей подобно грому. Гильда испуганно вскинула брови и перестала жевать яблоко, а ее мать отшатнулась от Грохотало и брезгливо проговорила:
— Не может быть! Там живут дикари, там... — она так и не договорила, что еще «там», а Гильда закричала:
— Пропаганда! Пропаганда! Я сама читала о Сибири, там сказано... А когда я училась, нам учитель тоже рассказывал о ней...
— Я не договорил, — поправился Володя, — сам я с Урала, но Урал и Сибирь — рядом, они мало чем отличаются...
— Момэнт! — крикнула Гильда. — А кто ваш отец, кем он работает и где живет? Он коммунист, пропагандист, председатель?
— Нет, — вздохнул Володя, — не коммунист и не председатель. Погиб на войне. А раньше простым колхозником был.
И это сообщение встретили недоверчиво, но потом посыпались вопросы. Шнайдеры спрашивали о самых, казалось бы, известных вещах: какой в Сибири климат, сколько месяцев длится зима; какие растут деревья, есть ли ягоды, грибы; какие звери водятся в сибирских лесах, какая рыба в реках; какие народности живут в Сибири, что они из себя представляют, как одеваются — вопросам не было конца.
Оказалось, что они представляют Сибирь по старинным преданиям и геббельсовским сказкам и ничего не знают о настоящей Сибири.
Окончив ремонт, Отто присел на переднее сиденье мотоцикла, поджег недокуренную сигару и изрек:
— Выходит, Геббельс, размалевывая самыми страшными красками сибирских дикарей, старательно делал дикарей из нас самих. А про колхозы нам говорили такое, что и подумать страшно.
— Нет, а я все-таки не верю, что вы — сын колхозника, — вставила Гильда. — Сибирь, может быть, и правда такая, как вы говорите, но что колхозник — неправда. Пропаганда!
Грохотало засмеялся, а Отто, потирая затылок, глубокомысленно заметил:
— Видишь ли, Гильда, однажды мы им уже не поверили, но от этого Сибирь не пострадала...
— А можно вам задать несколько вопросов? — спросил Володя.
— О, пожалуйста, — откликнулся Отто.
— Какое у вас образование, господин Шнайдер?
— Среднее техническое, — не без гордости ответил он, — но в автомобилях я разбираюсь не хуже любого инженера.
— Я не сомневаюсь в этом, но, получив образование, вы хорошо узнали только машины...
— А человека, да еще сибирского, — перебил Отто, — нам и не полагалось знать, по убеждениям Гитлера и его помощников... В этом не моя вина.
Володя повременил, как бы примериваясь, и обратился со следующим вопросом к Анне:
— Вот вы не можете поверить моим рассказам о Сибири. А мне трудно поверить, что одни взрослые люди в Германии говорили другим взрослым людям, будто не только сибиряки, а вообще русские — это не люди, а дикари, по образу жизни, мыслям и поступкам, что у них даже есть рога?!