Горячее сердце. Повести
Шрифт:
На боковой улице, в стороне от серых мужицких изб, словно подчеркивая, что не имеет ничего общего с ними, стоял двухэтажный кирпичный дом Тимы Зобова, по прозвищу Складенчик, известного на всю округу богача.
Вера представляла его себе широколицым, красноносым здоровяком. Но однажды перед их избой остановился сморщенный, сухой старикашка в нечистой холщовой рубахе с позеленевшими медными пуговицами, в расписных с выцветшим узором валенках и засаленном картузе, из-под которого торчали изжелта-белые
Потыкав батожком тропинку, он отшиб в сторону прутик, поддел ржавую железку. Она заинтересовала его. Поднял, прощупал слабыми фиолетовыми пальцами и спрятал в карман.
Потом подошел к Егорихе и сварливым пронзительным голосом закричал:
— Куда глядишь? Опять твоя голодрань все мои огурцы оборвала!
— Да что ты, Тимофей Егорович, неужели наши? — с ужасом произнесла Анисья, потеряв зловещую колдовскую осанку.
— Они, шельмы, а кто еще?
— Я им! — крикнула Егорнха и просеменила за избу.
Складенчик, довольный, пожевал беззубым ртом и уставился бессмысленными глазами младенца на Веру.
— Душить всех голоротых надо, — прохрипел он. — Голь. Нищие нищих родят. Душить на роду надо!
Вере хотелось оборвать старика, сказать, чтобы он не мешал спать детям. Но — сдержалась.
Складенчик постоял, двинулся дальше и вдруг увидел Санка. Сидя на завалинке, мальчик с хрустом ел свежий зеленый огурец. Складенчик поднял батог и ударил Санка по спине, по ногам. Тот взвился и, отскочив в сторону, веретеном закружился на месте. Обхватил ручонками ногу.
— Вот он, вот! — закричал Тима.
Вера видела, что этот злополучный огурец Санко сорвал на своем огороде.
Горячей волной ударил в голову гнев. Подбежав к Зобову, Вера зло крикнула в изрезанное морщинами лицо:
— Уходите отсюда, нечего вам здесь делать! Не ваш он ел огурец!
— Т-ты кто? К-кто ты такая? — взвизгнул Складенчик. — Да я вас всех... — и, ковыляя, быстро пошел к своему проулку.
Растирая плачущему Санку ушибленную ногу, Вера думала, что надо было сразу оборвать этого старика, когда еще он говорил о голоротых. Тогда бы он не ударил ребенка.
Из-за ограды прибежала испуганная Егориха, запричитала:
— Что ты, Васильевна, наделала? Ведь он теперь меня съест. Мы уж ему потакаем. Думаешь, я за ребятами гонялась? Вид показала, а сама за оградой стою. Санко-то бы стерпел, и все.
От этой житейской мудрости стало обидно и противно. «Неужели выживающий из ума старик имеет в деревне такую силу, что может «съесть» и разорить?
— Лонись ходила о масленице муку займовать, — не успокаивалась Егориха, — с грехом пополам дал, а у самого ее сгнило сколько. А ноне не даст, видит бог, не даст, — и горестно вздохнула.
— Конечно, надо было сдержаться, — сказала Лена осуждающе. — Мы с тобой уедем, а им жить да жить.
— Но нельзя же так жить, Лена, нельзя! — крикнула Вера. — Неужели
— Я-то понимаю, — обиделась Лена.
— Э-э, хлебушко свой, хоть у попа стой, — проговорила старуха. Видимо, нужда научила ее изворачиваться.
Вера ушла за избу и села на старую колоду, глядя на розовый сентиментальный закат. Ей хотелось, чтобы была злая ветреная погода, чтобы закат был пожарно-красным, чтобы гнулись и скрипели деревья.
— Верочка, — послышался виноватый голос Лены, — ты сердишься на меня?
— Да, — не оборачиваясь, ответила Вера.
— Но это же такой пустяк!
— Нет, Лена, — повернувшись, строго сказала она. — Это не пустяк!
— Но ведь я не говорила, что ты не права, — опуская свои добрые глаза, проговорила Лена.
— Ты говорила и нашим, и вашим, а это хуже всего.
Лена промолчала.
На другой день около избы остановилась крашенная в черный цвет телега. Вороной конь свирепо всхрапывал и ронял на траву желтые комья пены. Высокий ладный мужчина с конопатым лицом, подъехавший на телеге, выдернул из лежащего на завалине обмолотка прядь соломы и старательно вытер лоснящийся круп лошади.
Это был сын Складенчика — Яков, по-деревенскому Яшка Тимин. Анюта зарделась и, пряча полный радости взгляд, села в угол.
Яков вошел, вытер ноги о растерзанный голик, окинул острым ястребиным взглядом избу и весело проговорил:
— День добрый! Я вижу, у вас тут целая казарма.
«Неужели он пришел разбираться во вчерашнем?» — неприязненно подумала Вера.
Егориха, не находя себе места, бегала по избе и ворковала, заискивая перед Яковом:
— Сушь-то, сушь-то какая, Яков Тимофеевич. Бедная землица! Надо бы дождика, надо бы...
— Да, надо, — обхватив колено руками, проговорил Яков. Указательного пальца на правой руке у него не было.
Вера вспомнила рассказ Егорихи о том, что года три назад во время драки в соседней деревне Якову перебили палец. Долго он мстил мужикам за покалеченную руку, грозился пустить красного петуха, а теперь обернулось это счастьем. Остался Яков здоровым дома.
По-татарски скуластое лицо его было хитровато-наглым. Походил он на половецкого хана Кончака из «Князя Игоря».
— Еду в село, — сказал Яков, — так, может, вам, Вера Васильевна и Елена Степановна, что купить надо?
Лена подала деньги.
— Купите нам фунтов пять сушек, — проговорила она, — ребята очень любят.
— Не токмо ребята, я — старуха — тоже уважаю, — снова заговорила обрадованная Егориха.
Вере было противно это заискивание. Она отвернулась к окну. Яков взял деньги и, собираясь выходить, с такой же бодрой непринужденностью, как здоровался, проговорил:
— Сказывают, вчера тут мой старичишка артачился. Простите уж его. Стар стал.
— Да что ты, что ты? Видано ли дело сердиться? — запричитала Егориха, провожая Якова до телеги.