Горячее сердце. Повести

Ситников Владимир Арсентьевич

Вера опустила глаза, начала быстро теребить ворсинки на одеяле. К горлу поднялся вязкий ком и застрял там. Сергей, все так же восторженно улыбаясь, говорил о том, как они будут работать на Урале, как хорошо быть всем вместе.

«Так уже было однажды: я не могла поехать... Так уже было», — с отчаянием подумала она.

Словно кидаясь с крутизны, сказала:

— Ты не сердись... Ты не сердись, Сережа, но завтра я уезжаю на калединский фронт. В отряде не хватает медиков. Ты понимаешь, Сережа?

Она не договорила.

Улыбка поблекла на лице Сергея, угасли веселые светлячки в глазах. Он стиснул спинку кровати так, что побелела рука.

Вера дотронулась пальцами до его заросшей щеки.

— Когда я вернусь оттуда, я приеду к вам. Ведь это скоро. Наверное, через месяц.

На скулах Сергея ходили тугие желваки.

— Можно попросить, чтоб направили на Урал, — хрипло выговорил он.

— Нет. Там не хватает медиков, Сережа.

«А если действительно попросить? Ведь тогда вместе со всеми... Нет! Никак нельзя. Там нет людей... Как было бы хорошо на Урал!.. Нет, я не хочу быть трусихой. Надо ехать. Надо... Но ведь он ранен. Как он здесь один?.. Но ведь я уже сказала, что поеду. Иначе нельзя. Нет. Урал подождет».

Сергей молчал.

За окном густо синела ночь. Надо было идти. Предстоял путь через весь город, через морозное запустенье.

— Тебе надо идти, — сказал Сергей, — ты не поспеешь.

— Нет, поспею.

— Нет, тебе надо идти.

— Я пока не пойду, — ответила она, упрямо наклонив голову.

Неужели они расстанутся так, неужели он будет сердиться?

Он усмехнулся.

— Почему-то у нас все время так получается...

Вера кивнула. «Да, Сережа, так».

Сергей нашел ее руку, сжал.

— Ты знаешь, Верочка, мне очень горько, ты понимаешь, и больно, что я так и не сумел тебе ни сказать, ни показать, что ты для меня значишь. Ведь...

— Не говори, Сережа, не говори. — Вера прижалась губами к его сухим, опаленным жаром губам. — До свидания, Сережа. До свидания, милый. Жди. Я приеду, — встала и быстро вышла из палаты.

Она не могла ничего больше сказать ему, не смогла ответить сиделке, о чем-то спросившей ее. Теперь это было ей не под силу.

Глава 40

На стволах винтовок дрожал трепетный отсвет чадных факелов. Он красил в багрянец красногвардейцев, стоящих в нетопленом зале Михайловского замка. Со стола, принесенного из дворцовых покоев, захлебываясь морозным воздухом, напористо говорил председатель райкома:

— Каледин мечтает создать юго-восточный союз, отрезать нас от нефти, хлеба и угля, задушить нас голодом. Но это ему не удастся! Даешь Донбасс!

— Даешь! — рявкнула грозно толпа красногвардейцев.

— Даешь! — отозвался древний потолок.

На стол взобрался новый оратор.

Вера, примостившись у мраморного ледяного подоконника, огрызком карандаша торопливо дописывала письмо Лене Кругловой. Весь день было некогда. Весь день шли сборы в штабе.

«Ухожу

на фронт. Если со мной что случится, знай, что я на это пошла вполне сознательно. Революция без жертв не бывает. Победа все равно будет за рабочим классом. А тебе поручаю: подготовь маму...»

Нахмурилась. Что еще? «Да, пусть подготовит маму».

Сзади кашлянул кто-то. Почувствовала взгляд. Хирург Серебровский в ладной шинели, выбритый, щурил язвительные глаза. Она сложила неловко письмо. «Опять отпустит шуточку».

Холодно подала руку.

— Я рада, что вы согласились.

Он поиграл перчатками.

— Не радуйтесь. Я над вами начальник.

— Поздравляю.

Он спрятал в ресницах насмешливый взгляд, пошел дальше. «Пришел все-таки. Видимо, действительно честный...»

— Строиться!.. Вы-ха-ди! — запели на разные голоса командиры дружин, и Вера почувствовала, что в груди что-то обрывается. Значит, все, Сергея ей сегодня не увидеть...

Она нащупала в кармане бумажку. Прокламация — обращение к солдатам. Та самая, которую они печатали с Сергеем в феврале. Сохранилась! Этот измятый листок, как искра, разжег воспоминания.

Когда проходили улицами без единого светящегося окошка, вспомнила о том, как шла с Бородиным морозной ночью от Альтшуллеровской типографии. Он был тогда растерян, зол. Даже не заметил, что она еле поспевала за ним.

Дружины пели. В черной городской пустыне песни раздавались вольно и гулко. А ей рисовала память первые дни февраля, когда здесь, на Невском, они бежали с Сергеем из подпольной типографии, неся за пазухой листовки...

В пустом, распахнутом настежь Николаевском вокзале куралесил ветер: хлопал дверями, коверкал слова песни. Это был ее вокзал. Отсюда она всегда налегке уезжала в Вятку, отсюда он, Сергей, провожал ее...

Фея заняла ей место на нарах в промерзлой теплушке со скрипучими половицами, усадила рядом.

— Или хвораешь еще?

— Нет, что ты.

— Невеселая какая-то.

— Нет, это так.

— Аксенов, дай-ка мешок, — и протянула Вере лепешку, пахнущую льняным маслом. Уже давно, с самого отъезда из Вятки, не ела Вера таких вкусных лепешек. Фея обняла ее, прижала к себе: так-то теплее. Они сидели в темноте, топая замерзшими ногами, не видя людей, так же сидящих, как они, в ожидании отправления, так же топающих для согрева ногами.

Мимо вагона, скрипя снегом, все шли и шли красногвардейцы. Видимо, прибыли дружины с Васильевского острова, из Дерябинских казарм. Отряд был крупный — тысяча штыков.

Покрыв перестук мерзлых каблуков и возню, кто-то вдруг проговорил знакомым голосом:

— Эх, люблю я, хлопцы, бабушек-старушек этаких лет под двадцать.

Сердито скрипнули под Аксеновым нары.

Голос, такой знакомый, с хрипотцой, продолжал:

— Нет лучше этих старушек и так и далее. Вот был у меня случай...