Горячее сердце. Повести
Шрифт:
— Ти-ха! Ти-ха! — кричал тот. — Сегодня шаг на месте. Не едем! Завтра — шаг у-перед. Завтра едем! Понято?
— Понято-то понято. Да уж мы тут проелись все, — крикнул один из мужиков.
— Ты что ль сказал? — ткнул сабелькой Курилов.
— Ну я.
— Смутьян ты.
Вдруг Курилов увидел Капустина и Филиппа, взмахнул сабелькой.
— Матерь божия, ты, Петро, — заорал он и, спотыкаясь, сбежал к ним. — Как вы сюда? Ух, братва! Дай я тебя поцелую, — и облапил Капустина.
Тот вырвался.
— Оставь, Курилов. Оставь, говорю.
У
— Как я рад, братва. Прямо рад. Матерь божия, с вятского румба плыву без якоря. Никого не встречал. Встретил вас. Пошли ко мне. Как я рад!
— Да что ты на меня навесился? — отстранялся от Курилова Филипп, но тому обязательно надо было обнять кого-то. Потом Курилову вдруг приглянулись Филипповы краги:
— Хочешь, отдам тебе эту саблю, а? И сапоги. Хочешь?
— Не хочу.
Мужики отчужденно смотрели на них. Было не по себе под их насупленными взглядами.
— Ты чего делаешь тут? — оборвал Курилова Капустин.
— Не видишь, хлеб везу. Братва у меня на одного побольше дюжины, а роту не надо. Ой, братва!
— А здесь-то что делаешь? — упрямо спрашивал Петр, пытаясь добиться толку.
— Эх, братишка, промерял глубину фарватера, да пойдем к нам, — и обняв упирающегося Капустина, повел в волостное правление.
Их встретил пьяный гогот и спертый бражный дух. На широких лавках вдоль стен, на обмолотках, разбросанных по полу, умостился развеселый народ. Качались люди в треухах и солдатских папахах, в австрийских картузах и в шляпах, обутые в ботинки с обмотками, крестьянские высокие валенки и кавалерийские сапоги со шпорами. Некоторые отрядники еле шевелились. За канцелярским столом с зеленой бутылью в татуированной руке пошатывался на соломенных ногах бородатый детина в поповской ризе. Он наливал из бутылки в позеленевший медный ковш мутноватое зелье и пел густым басом.
— Причастимся, братие, — и подносил его отрядникам. Те подходили и, отхлебнув, крутили башками, шарили по столу закуску.
В это время какой-то коротышка в плисовой кофте начинал жарить кулаком по бубну. Потом бухал бубном и по коленям, и по локтям, и по вытертой своей макушке, а пьяное лицо оставалось равнодушным и даже скучным, словно оно не имело никакого отношения к бешеным рукам. Длинный усач в австрийском картузе выигрывал на губной гармошке неслыханный мотив. Им пытался помогать лежащий с гармонью на животе известный вятский запивоха Саня Ягода. Этого вконец испорченного на даровой свадебной выпивке человека Курилов, видимо, захватил специально для веселья.
Навстречу Курилову кинулся покачливой походкой чернолицый мужик с лямкой через плечо, которая поддерживала его деревянную ногу.
— Ночлег будет лучшим образом, — сказал он таинственно, — Может, бражки-томленочки? — И на всякий случай удрученно посетовал, что совсем заморился бегаючи.
У Петра под тонкой кожей ходили на скулах тугие желваки. Он зло толкнул дверь в летнюю боковуху.
— Пошли, Курилов.
Курилов
— Сюда неси, Зот, — и пьяно подмигнул.
— Нет, — остановил его Капустин и захлопнул дверь. — Ничего не надо.
— А я... — начал Курилов.
— Хватит, Курилов, — дрожащим голосом крикнул Капустин. — Хватит! Ты что из революции пьянку и разгул делаешь? Ты что?
Лицо его побледнело, глаза стали злыми, голос — струна. Вот-вот дойдет до большого.
Курилов схватился за кольт.
— Ты мне так про революцию, мне? Я... Знаешь, у меня с такими разговор короткий.
Капустин шагнул к стоящему у притолоки Курилову и угрожающе проговорил:
— Сейчас же снимайся со своими головорезами и — в Вятку. Слышишь? Там поговорим.
Курилов словно успокоился.
— Нет, Петя. Это, как говорила одна сербияночка, напрасные хлопоты. Я не люблю свои приказы менять.
— Сейчас же. Слышишь?! — крикнул Капустин. — Иначе я арестую тебя.
— Попробуй! — и Курилов зашарил рукой по боку, но Филипп, схватив его за запястье, вырвал кольт.
— А-а, вы так? Братва! — заорал Курилов. — Отдай оружие, отдай, гад!
— Отдай, — сказал Капустин. Филипп, щелкая магазином, вынул патроны и бросил кольт Курилову.
— Почему ты пьешь? — нервно затягиваясь цигаркой, спросил Капустин.
Курилов, страшный, с покрасневшими глазами, лохматой головой, косолапо пошел на Капустина. Филипп думал: кинется сейчас, и привстал со скамьи. Но тот оперся рукой о косяк, сказал со слезой в пьяном голосе:
— А как мне не пить? У меня чахотка, в Ревельской тюрьме, в «Толстой Маргарите», заполученная. Жить мне, может, полгода осталось. Как мне не пить?
Капустин отстранился от него, быстро прошелся и опять вернулся на место, в упор посмотрел на Курилова.
— А ты понимаешь, Кузьма, что ты идеи революции грязнишь? Понимаешь, что после твоей попойки здесь мужик станет косо смотреть на Советскую власть? Понимаешь?
В дверь сунулся хромой Зот с четвертью браги-томленки, впустив в боковуху кабацкий гул. Курилов опять вскинул голову, лихо крикнул:
— Иди, Зот, иди.
Тот с угодливым смешком сунулся в боковуху, но Капустин сердито захлопнул дверь, повторил:
— Ты идеи революции грязнишь!
Словно ясная мысль мелькнула в глазах Курилова. Он уронил голову и, ударяясь ею о притолоку, всхлипнул:
— Полгода жить, Петя. Полгода. Доктор сказал.
Капустин хмурил шишковатый лоб. Молчал. Потом шагнул к Курилову.
— Ерунда, Курилов. Полгода ты не проживешь. Ты раньше сдохнешь, если будешь так.
Курилов утер рукавом глаза, нос. Сказал согласно:
— Сдохну.
Настежь распахнулась дверь, зазвенели стекла в рамах. На пороге стоял бородатый детина в ризе. За ним толпились отрядники.
— Кто такия? — запел бородач, но поняв, что слишком вошел в роль дьякона, крякнул и спросил обычно: — Пошто командира обижаете? — и приправил слова ядреной руганью.