Горячие руки
Шрифт:
Если еще через две минуты преступник не объявится, десятый с левого фланга будет расстрелян.
Все стояли недвижимо, как стояли и до этого. Но...
две минуты. Две бесконечно долгие и молниеносно короткие минуты! Невидимый ледяной сквозняк пронизывает грудь. Две минуты. Как же дознаться... кто? Кто - десятый с левого фланга? Я или сосед? Сосед или я? А не все ли равно?..
– ...гауптшарфюрер войск СС... предупреждает заранее, что, если через две минуты после расстрела десятого с левого фланга преступник не объявится, господин комендант прикажет
Но закончить переводчик уже не успевает.
– Я рисовал!
– звонко бросает Дмитро и, твердо ступая на искалеченную, будто одеревеневшую ногу, решительно выходит из ряда и останавливается в трех шагах от Пашке.
Овчарка, зарычав, натягивает поводок. Переводчик округляет глаза, да так и застывает с раскрытым ртом и вытянутой шеей.
Дмитро, глядя прямо в лицо эсэсовца отчаянно-решительным взглядом, повторяет:
– Я рисовал!
Пашке тоже, верно, не ожидая такого, удивленно поднял брови. Какую-то минуту непонимающим и холодным взглядом недоверчиво ощупывал Дмитра, будто прикидывая, можно ли ему верить. Потом совсем просто, скорее из любопытства, чем гневно, спросил:
– Ты?
– Я!
– звонко и горячо, боясь, что ему могут и не поверить, отвечает Дмитро.
– Ферфлюхт! А ты - смелый!
– Комендант тычет палкой на рисунок: - А что там написано?
– Известно что, - говорит Дмитро уже тише.
– Эсзсовцы, то есть Shtitz Staffeln, только по-нашему...
– Не там! Выше!
Дмитро, к нашему удивлению и страху, даже ухмыльнулся:
– Ну, я же и говорю... То же самое, только по-нашему!
Пашке пожал плечами и взглянул на переводчика.
Тот мгновенно вытянулся и опустил взгляд.
– Так?
– спросил Пашке.
– Т-так, - соврал переводчик, смертельно боясь сказать эсэсовцу такую дерзкую и страшную правду.
– Зер гут!
– неожиданно бросил Пашке и, вдруг потеряв интерес ко всем нам, да и ко всей этой церемонии, нетерпеливо махнул дубинкой и приказал гнать пленных на работу.
8
Нетрудно представить себе, что это была за работа и с каким нетерпением ждали мы вечера, едва не выходя из себя от охватившей нас тревоги и волнения.
Чго там в лагере? Что там с Дмитром, который стал теперь для нас самым родным на свете человеком? Жив ли он еще?.. Может, уже там Пашке с него, живого, кожу сдирает?.. Каких только ужасов не представили мы себе за день, чего только не передумали!
Что-то очень значительное, что-то несказанно дорогое вошло в нашу жизнь в этом адском закутке с появлением Дмитра. Потеря Дмитра теперь казалась нам потерей чего-то большего, чем собственная жизнь, чего-то такого, что нам никогда и никто не простит. Не только та чудесная девушка Яринка или его родные, о существовании которых мы ничего не знали... Нет, еще и кто-то более значительный, чем они! А мы бессильны, ну совсем ведь бессильны хоть чем-то помочь этому горю, бессильны спасти товарища...
В лагерь, этот постылый, ненавистный лагерь, мы впервые с того дня, когда
А Дмитро, живой и даже не избитый, а только очень опечаленный, стоял в дверях коровника, встречая нас своей ясной улыбкой и искренне радуясь тому, что снова нас видит.
Произошло чудо! Такое чудо, что если бы вместо живого и нераненого Дмитра стал пред нашими безбожными глазами вторично воскресший Христос, мы были бы этим менее удивлены.
Видеть Дмитра было для нас такой радостью и такой ошеломляюще счастливой неожиданностью, что нервы наши не выдержали. И все мы от этой большой радости начали ругать парня и корить его самыми язвительными словами. Обзывали его мальчишкой, психом, полоумным, сумасшедшим и даже дурнем. Упрекали в легкомыслии, анархизме и нетоварищеском поведении.
– Ты ведь только подумай, сумасшедший ты человек!
– отчитывал Волоков.
– Разве ж можно в наших условиях выкидывать такие фокусы, да еще и не посоветовавшись с товарищами? Второй раз, если сделаешь чтонибудь подобное еще, - и видеть тебя не захотим!
– Ну да! Так, бывало, и мой дед говорил: если, говорит, утонешь, хлопче, то и домой не возвращайся!
– совсем не обижаясь, еще шире улыбнулся Дмитро, будто мы говорили ему бог знает какие приятные вещи.
– А смеяться тут, между прочим, нечего!
– уже понастоящему вскипел Микита.
– Ведь вместе со своей глупой головой ты рискуешь тем, что должно принадлежать не только тебе... Ты и весь коллектив, весь лагерь подводишь своим легкомыслием! Ты же единственная ниточка, связывающая нас всех с внешним миром. И ты, по собственному легкомыслию, хочешь ее сознательно оборвать.
А это уже хуже, чем легкомыслие, сам подумай! Надо было тебе дразнить этих псов без надобности...
Услыхав это, Дмитро сразу приуныл. Улыбка постепенно сошла с его лица, голова склонилась на грудь, и, глубоко огорченный, он начал оправдываться:
– Как же это - без надобности? Мне, разумеется, очень больно и стыдно, что мог подвести всех вас... Очень мне неприятно... Но я не мог... Вот хотите - верьте, хотите - нет, но не мог! Я должен был, слышите, должен был смыть со своих рук и совести грязь той картинки! Должен!
– повторял он упрямо, возбужденно, со страстной убежденностью.
– Должен! Пока я еще живу, я живу не для того, чтобы делать приятное эсэсовцам!
– И все же ты должен сейчас дать слово всем нам, что ничего подобного больше не сделаешь, не посоветовавшись с нами. Ты должен считаться с волей коллектива, если...
– Если только это не будет задевать моей совести и не будет противоречить моим убеждениям.
– Ты ч го ж, думаешь, что мы будем толкать тебя на позорные поступки? возмутился Микита.
– Да что вы!
– даже ужаснулся Дмшро.
– Вы меня просто не так поняли. Я только о том, что отступать перед "ними", спуску давать "им" не буду, пусть хоть убьют!