«Горячие» точки. Геополитика, кризис и будущее мира

Фридман Джордж

Индустриализация, объединение, формирование военной мощи были тесно переплетены друг с другом. Ни один из этих факторов не мог существовать по отдельности. Как результат, и в Германии, и в Японии получили широкое распространение милитаристские идеологии, провозглашавшие армию сутью нации, материальным воплощением национального духа. Аристократы естественным образом стали высшими военными руководителями, а широкие народные массы с энтузиазмом восприняли свою роль в построенных обществах. Чуть позже Муссолини попытался навязать милитаристскую идеологию Италии, но, как оказалось, его Фашистская партия была построена на песке.

После окончания Второй мировой войны и в Германии,

и в Японии насаждались антимилитаристские идеологии. Пацифизм был провозглашен одним из конституционных принципов Японии. Германские милитаристские традиции получили выход в присоединении к НАТО, но милитаристская идеология уже более никогда не захватывала умы. Экономики обеих стран росли устрашающими темпами. Этот рост, необходимый для возрождения, стал базой для появления новой идеологии, альтернативной милитаризму, которую можно условно назвать «экономизмом» и которая выражалась в стремлении к достижению национальных целей, к защите национальных интересов через экономическое развитие и только через него. Успехи в процессе экономического роста сделали милитаризм в сознании немцев и японцев неким рудиментом прошлых эпох.

Япония и Германия имели еще одно сходство. Во время холодной войны обе страны были критически важны для Соединенных Штатов. В первые послевоенные годы США производили около половины всего мирового ВВП. Тесные экономические отношения с американцами несли огромные выгоды для обеих стран, так как обеспечивали доступ на самый большой в мире рынок. Америка нуждалась и в Германии, и в Японии как в важнейших компонентах ее стратегии сдерживания Советского Союза. Но чтобы эти элементы эффективно выполняли свои функции, они должны были стать процветающими. Поэтому США очень быстро отказались от мстительных замыслов по наказанию обеих стран за их военные грехи. Сохранение там бедности и нищеты было не в американских интересах. В соответствии с послевоенными геополитическими реалиями экономики Германии и Японии должны были быть возрождены. Американская финансовая помощь, доступ к американским рынкам с одновременным согласием на защиту их внутренних рынков с помощью таможенных тарифов — все это дало необходимый начальный толчок к возрождению.

Жизненные реалии, вытекавшие из геополитического положения Германии, привели к тому, что дисциплинированные и послушные приказам немцы оказались способными на ужаснейшие дела во время войны. Но после ее окончания это же самое вылилось в самоотверженный труд. Дисциплина перед лицом экономических трудностей и лишений была немецким ответом на вызов времени. То, что смогли сделать немцы, вряд ли было бы под силу какому-либо другому народу — контрпример Италии хорошо иллюстрирует этот тезис. Германия же восстала из руин, чтобы в очередной раз (второй за одно столетие) оставить Британию и Францию далеко позади.

Япония сейчас является третьей экономикой в мире, Германия — четвертой. Обе страны попытались стать и стали экономическими гигантами, оставаясь военными карликами. Обе страны ограничиваются меньшим влиянием в международных делах, чем они могли бы себе позволить, основываясь на своей мощи. Обе существуют в послевоенное время в контексте американского глобального лидерства. Но их окружение нельзя назвать стабильным. США не в силах быть повсюду и концентрируют усилия согласно своим собственным приоритетам. Поэтому региональные проблемы неизбежно напрямую затрагивали и будут затрагивать и Германию, и Японию. Обе страны осознают свои силы, обе понимают рамки собственных возможностей, обе надеются, что им не придется перенапрягаться в процессе разрешения каких-либо проблем или брать на себя слишком большие риски.

Нам было важно рассмотреть

послевоенные немецкие дела в контексте дел японских, потому что это позволяет избежать соблазна воспринимать Германию как нечто национально-уникальное, закрывая глаза на более универсальные процессы. Безусловно, пути объединения и дальнейшего развития этих стран не были абсолютно одинаковыми, но сходство поразительно и поучительно. Опоздание в историческом масштабе с объединением и индустриализацией привело к ситуациям, когда Италия, с одной стороны, не смогла сохранить контроль над ходом событий, напрямую ее затрагивавших, а Германия и Япония, с другой стороны, испытали национальные катастрофы, из которых они возродились.

Национальная и общественная солидарность, которая в свое время позволила этим странам объединить свои части, никуда не исчезла — она только способствовала их возрождению после поражений. Общественная дисциплина немцев тоже не испарилась. Может показаться, что она понемногу размывается под влиянием современных глобальных культурных тенденций, но на сердцевину национального характера это (пока) не оказывает сколько-нибудь решающего влияния. Разница в экономических показателях Германии и остальных стран Европы подтверждает стойкость этого характера. Поколение, которое отстроило Германию в 1950–1960-х годах, уже уходит, но его преемники, те самые, которые вроде бы как были заражены радикализмом в 1970-х и 1980-х, по сути мало чем отличаются от своих предшественников.

Пожалуй, единственное существенное различие между первыми послевоенными поколениями и теми, кто идет (или уже пришел) им на смену, — это отношение к милитаризму. Поколение холодной войны, пусть с неохотой, а кто-то, может быть, даже с готовностью, было согласно на сохранение каких-то остатков прежних милитаристских привычек перед лицом вполне реальной угрозы, от которой было необходимо оградить свою родину. Поколения, выросшие уже после холодной войны, практически потеряли интерес к армейским делам. Это естественно, так как эти молодые люди жили и живут в Германии, которой (как и Веймарской республике) никто оружием не угрожает.

Для немцев успех и несчастье тесно связаны. Поэтому они одновременно испуганы своими достижениями и необыкновенно горды за них. Немцы боятся, что успешность неминуемо заставит их играть те исторические роли, которые им больше не по нраву и которые могут опять погубить их. Они не стремятся к лидерству в новой Европе. Они опасаются, что в случае чего они не смогут вовремя выйти из этой роли. Остальная Европа полна подозрений, что такая показная скромность является фальшивой, что старая Германия никогда никуда не уходила, не умирала, она просто находится в глубоком, может быть, летаргическом сне. Нет ни одной страны в Европе, которая не сохраняла бы в своей исторической памяти неприязнь к Германии. Да и немцы не избавились от очень плохих воспоминаний о самих себе.

Немцы хотят поверить, что их собственная история, которая заставляет содрогаться их самих, безвозвратно ушла в прошлое. Как будто кто-то совершил что-то ужасное, осознает это и пытается убедить себя, что этого на самом деле не было или было в какой-то другой жизни, что все это — страшный сон. Со временем воспоминания о ночном кошмаре уходят, появляется ощущение, что сновидение растворилось в глубинах подсознания. Однако это был не сон, это действительно случилось, и эта правда никуда не исчезает, ее невозможно забыть. А вместе с этим не уходит и ужасное чувство, что это может повториться. Все окружающие, которые тоже знают, что это не было сном, полны такого же страха. В некотором смысле немецкая чувственность и восприимчивость относится ко всей Европе.