Горюч-камень(Повесть и рассказы)
Шрифт:
— Ну про гранаты вычеркни — не поверят еще, — перебил Петька.
— Ладно, «…умеем стрелять и будем ходить в разведку». Что еще?
— Да хватит, небось. Давай распишемся.
Через полчаса ребята резво шагали по Афанасьевскому большаку. До Чернавы — пятнадцать верст и надо было спешить.
К рассвету они уже подходили к Чернаве, большому селу, привольно раскинувшемуся по берегам Быстрой Сосны. Семка набил на пятке мозоль и прихрамывал.
— Подведешь ты нас, тюха, со своей ногой! — сердился Петька. — Нельзя тебе на глаза командиру
— Это я здесь хромаю, а там не буду, — заверил Семка. — Я чунки сниму.
Наметанным глазом Петька безошибочно определил, где находится штаб. К школе то и дело подъезжали всадники, не расседлывая коней, привязывали их к палисаднику и взбегали по ступеням лестницы парадного подъезда.
Заняли удобную позицию под раскидистым вязом и решили ждать. Семка сорвал лист подорожника, привернул его к больной пятке и снова, морщась и сопя, натянул чунок.
— Говорю тебе, не суйся, сиди здесь и сопи в две дырки, — приказал недовольный Петька.
— Ладно, — виновато отозвался Семка.
У каждого на уме было одно и то же: вдруг повезет— и они станут, в таких же гимнастерках и кубанках, равными вон с теми бойцами, что деловито спешат с пакетами по проулкам села. А потом фронт, настоящий бой — вот там-то уж они не подкачают, покажут свою храбрость. Конечно, в бою оно пострашнее, чем красться вечером в чужой сад, но на то она и война, чтобы страшно…
Вдруг Петька навострил взгляд: из школы в окружении военных вышел командир с четырьмя шпалами на петлицах гимнастерки, высокий, подтянутый.
— Полковник! — вполголоса сообщил Петька. — Пойдем! А ты сиди здесь, — строго зыркнул он глазами в сторону Семки.
Заметив подходивших ребят, командир с четырьмя шпалами на петлицах с интересом остановился.
— Товарищ полковник! — смело обратился к нему Петька. — У нас вот заявление.
И протянул сложенный вдвое тетрадный листок.
— Заявление? Что ж, давай почитаем, — беря листок, улыбнулся командир.
— Возьмите нас, дяденька, на войну, — не утерпел Мишка.
Петька сильно поддел друга плечом, Мишка прикусил язык.
— Ну-ка, пойдемте, хлопцы, посидим, проясним обстановку, — сказал командир и опять осветил их располагающей и обнадеживающей улыбкой.
Ребята повеселели — значит, возьмет, если хочет поговорить с ними. Из-под дерева выбежал Семка.
Командир сел на скамейку и усадил подле себя ребят.
— Воевать, значит, хотите?
— Хотим, — готовно кивнул головой Петька.
— У, еще как! — подхватил Семка.
— Возьмите, дяденька! — скова не удержался Мишка.
— Ладно, — помолчав, отозвался командир. — Ну, положим, возьмем мы вас, а теперь давайте вместе прикинем, что из этого получится. Вот у тебя кто дома?
— Отец, — ответил Петька. — Он инвалид, в гражданскую ногу оторвало брезентным снарядом…
— Бризантным, — поправил командир и оборотил лицо к Мишке. — А ты, малец, с кем живешь?
— С бабушкой. Она отпустит меня! Обязательно отпустит!
— Отпустит, говоришь?
Ребята разом погрустнели: надежды их рушились.
— Вот что, хлопцы! От лица службы выношу вам благодарность за то, что готовы защищать Родину. А теперь ноги — в руки и живо по домам, помогайте своим родным, нам здесь в тылу помогайте. Это сейчас для вас садкое главное задание.
Командир ласково потрепал рукой ребячьи вихры и пошел к ожидавшим его военным.
— Так бы сразу и сказал, что не возьмет, — упавшим голосом проронил Петька. — Это все из-за тебя, — накинулся он на Мишку. — Дяденька, дяденька! Какой он дяденька, лопух ты придорожный! И ты тоже хорош — расхромался! Вояка!
А впереди ребят ждало наказание за то, что не ночевали дома. Да еще кто-то рассказал родным, что ушли в Чернаву, к военным, на фронт проситься.
Домой сразу идти побоялись. Только было расположились на ночевку в Петькином амбаре, как дверь скрипнула и в проеме показалась голова Захара, Петькиного отца. А из-за его плеча выглянула и Мишкина бабушка.
— Я вот тебе сейчас дам фронт! — снимая ремень, шагнул деревяшкой Захар.
В амбаре был потайной лаз, и ребята, с воробьиной живостью юркнув по одному в огород, бросились во все лопатки к речке…
Домой Мишка заявился лишь под утро. Хотел было шмыгнуть из сеней в чулан, хлебца взять, но на пути его неожиданно выросла бабушка. Она уловила его за брючину и, сняв со стены чулана льняное полотенце; начала хлестать по спине. Было совсем не больно, и Мишка даже не пытался вырваться.
Запыхавшись, бабушка прижала Мишку к груди и тихо затряслась, заплакала:
— Господи! Ну что мне с тобой, с неслухом окаянным, делать?
Немцы входили в село пасмурным декабрьским вечером. По скользкому, покрытому гололедицей, большаку вползали серо-зеленые солдатские колонны. Мчались мотоциклы, ехали бронетранспортеры, растекались по проулкам. Временами раздавались выстрелы, в темень хмурого неба взмывали ракеты — немцы подбадривали себя их зыбким светом. Слышалась непривычно громкая, лающая речь.
В Мишкину хату ввалилось до десятка гитлеровцев.
— Матка! Яйки, млеко, картошка! Давай, давай! — загалдели они, сбрасывая с себя нелепые ранцы и составляя в углу под иконами оружие.
Мишка сидел на печке и со страхом глядел на чужеземцев, распоряжавшихся как в своем доме.
Двое из них вышли и вскоре вернулись, таща огромные охапки ржаной соломы — из скирды. Стали стлать на полу, покрывая ее вытащенными из ранцев одеялами.
Видя, что «матка» не спешит подавать «яйки и млеко», рыжий немец поперся сам в чулан. Грубо оттер плечом бабушку и стал накладывать из деревянного ларя картошку в чугун, в котором летом и осенью готовилось месиво поросенку.