Горюч-камень(Повесть и рассказы)
Шрифт:
— Сорок лет не был, разве ж узнать.
— Да-а. Далеко, слышно, живешь.
— Стучу вот — кет никого. Где наши, не знаешь ли? Мать где?
— Финогевна, что ль?
— Ну да, конечно!
— Так ведь схоронили мы Финогевну.
— Как схоронили?
— Лет, почитай, десять тому. А я вот все скриплю, как старая лесина, пора бы уж и на покой. Финогевна-та, мать твоя, не хотела помирать, все тебя ждала, вдруг объявишься… Не объявился.
Захар сел на порог крыльца, забыв на время про стоявшего рядом старика. Силы покинули его, надсадно заныли раны.
Дед
— А Ольга-то твоя в лесу — косят они с Алешкой, — подал голос старик. — Почитай, уж неделю. Там и ночуют. Меня попросили за домом приглядеть.
— С ночевкой, говоришь? — обрел наконец в себе способность говорить Захар.
— Обыденкой такую даль много ли сделаешь. Ну ты погоди горевать, я сейчас Нюшку за нею пошлю, внучку свою. Шурку-то мово помнишь? Дочка это его младшая будет.
— Как не помнить. Жив-здоров?
— Что ему подеется — на тракторе он, тоже днюет и ночует в поле. Нынче грех сидеть по хатам — сезон.
Двенадцатилетняя Алексанова внучка расторопна на ногу: через пять минут уже бежала по улице в сторону леса. Что ей, вострушке, четыре версты — мигом промахнет.
Жди, Захар, свою Ольгу, скоро придет! А придет ли? Нужен я ей, как в сорок третьем, жди-пожди. Пока девчонка бегает в лес, пойти что ли посмотреть на огород?
Захар обогнул амбар, каменную стену и через калитку, еле державшуюся на скрипучих петлях, прошел в огород.
Цепко тянулся к солнцу по жердочкам горох, упруго топырились елочки моркови, заполонив добрую сотку земли сочными плетями, теплясь, словно свечечки, желтыми огоньками, цвели огурцы.
Захар осторожно раздвинул жесткие и шершавые листья, и из-под них выглянули пупырчатые ребристые огурчики. Давно не испытывал такой радости Захар. С чувством хозяина, а не случайного захожего, сорвал парочку и тут же с аппетитом захрустел. Хорошо! Такая благодать разве есть в Норильске!
Незаметно для себя Захар прошел по меже до края огорода, где росла черемуха. Она тут с незапамятных времен растет, ничего с ней не делается — живучая. Вот только старого дерева не было, даже пенька не видно. Но молодая поросль так вымахала над плетнем, что если бы захотел дотянуться до ягод, ни за что бы не дотянулся— надо влезать по гладким стволам, черемуха еще не поспела, но ягоды уже были с боков коричневые.
Приятные воспоминания нахлынули волной, закружили мысли, взбудоражили. Смелым он был парнем, уже на третий вечер поцеловал упиравшуюся Ольгуньку, а еще через пару вечеров привел ее под эту черемуху, где они долго, до вторых петухов, слушали заливающегося соловья…
Захар настолько ушел в воспоминания, что явственно услышал девичий голосок. Оглянулся. За плетнем, на соседнем огороде, стояла девушка-подросток, в ситчиковом платьишке в горошек, и глядела на него то ли с любопытством, то ли с подозрением.
— Дяденька, ты чей?
Захара невинный вопрос поставил в тупик. Да, чей я в самом деле? Чужой человек на чужом огороде…
Ничего не ответил он девочке, круто повернул к стежке и споро зашагал к калитке.
…Ольга с сыном Алексеем и невесткой Таней
Настроение у Ольги было хорошее, пока прибежавшая из села девочка Нюша не принесла неожиданное, сразу же вызвавшее сумятицу в душе, известие.
— Сидит на крыльце, курит, тетя Оль, — переводя дух, завершила известие Нюша.
Но Ольга уже не слушала, стояла, пришибленная новостью. «Ну зачем приехал? Зачем? Не было печали… Все уже давно отболело, перегорело, нет же…»
Взяв себя в руки, разыскала на просеке сына, сказала ему о приезде отца. Алексей насупил брови — точь-в-точь Захаровы — ничего не ответил, снова взял воткнутые было в землю вилы, медленно пошел к валкам сена.
«А мне-то идти домой иль нет?» — захотелось ей спросить сына, но не спросила. Затянула потуже на голове косынку и нехотя в село пошагала…
К дому подходила, чувствуя в ногах свинцовую тяжесть.
Захар сидел на крыльце, дожидался. Завидев приближавшуюся Ольгу, нервно встал, двинулся навстречу.
— Здравствуй, Ольга, — еле вытолкнул из себя тихо.
— Здравствуй, — тоже негромко ответила Ольга.
— Не ждала?
— Ждала… в сорок третьем, из Саратова.
— Понятно.
Постояли молча.
На какое-то мгновение в Ольгином сердце шевельнулась жалость к этому, бывшему когда-то родным, человеку. Нестерпимо захотелось подойти и припасть к его впалой груди… Но последним усилием воли сдержалась, обрела прежнюю суровость.
— Проходи, что ль, в избу, — отчужденно проговорила она.
Вошли в хату — Ольга впереди, Захар — за нею. «Это мы с ней с сенокоса пришли», — подумалось ему, но он тут же отогнал мысль.
Странное дело, у Ольги само собой улеглось волнение, будто вовсе и не муж ее, некогда любимый, переступил порог вдовьего дома, а совсем посторонний человек. «Да он чужее чужого теперь для меня, дом родной, детей променял на какую-то… Нет ему больше места ни в сердце, ни в доме».
Захар живо огляделся. Уютом, волнующе знакомым повеяло изо всех углов. Вот печь, где он мальчонком грелся в зимние дни после школы и где слушал по вечерам материны страшные сказки. Вот чулан, с неизменными ведрами, корцами да посудой. А это уже новое: телевизор, кружевной накидкой занавешенный, картины на стене, книги в шкафу под стеклом. От этого, доселе ему не известного, пахнуло чем-то настороженно-неприязненным. Это новое безмолвно напомнило ему, что он только гость и никто более.
— Садись, — таким же отчужденным голосом вывела его из созерцания и раздумья Ольга.
Захар сел.
— Ну, сказывай, зачем пожаловал?
Захару Ольгин вопрос придал решимость, снова всколыхнул в нем приглушенную было обиду.
— Я вроде бы еще не совсем тут чужой! Это ты тогда не удосужилась в госпиталь пожаловать. Оно и правильно — кому же нужны увечные…
Лицо Ольги покрыла бледность: больно ранило Захарово обвинение.
— Если у тебя не осталось ни капли стыда и совести, то вот тебе бог, а вот и порог!