Горюч-камень(Повесть и рассказы)
Шрифт:
— Хлеб горит! — крикнул кто-то. И все, не сговариваясь, ринулись туда, где трещало пожираемое огнем дерево. Сбросили с себя пиджачки, кофты и стали ожесточенно сбивать пламя с колосьев.
— Держитесь подальше от дерева! — остерег Алексей, затаптывая ползающие по земле языки пламени…
Не заметили, как утих дождь. Гром рокотал уже где-то за Домовинами. Дуб догорал, обугленные сучья вздымались вверх, словно обрубки искалеченных человеческих рук. Аспидко-черным прогалом зияла вокруг него выгоревшая в хлебах проплешина.
— Ну, братцы, быть бы беде, не случись мы тут! — сказал измученный борьбой с огнем
— Видно, мы чем-то прогневали бога, — проговорила Домнуха Горохова. — Никак не везет нам…
Умывшись, собрали косы и тронулись в обратный путь, к Казачьему…
А в село в это время въехала на постой новая, механизированная часть. На улицах и в проулках стояли, остывая от похода, вездеходы, автомашины, мотоциклы. Сновали бойцы с котелками.
Мишку и Веньку встретил на улице Дышка, в закатанных до колен штанах.
— Ну и шила понаехала! Дивижия, а может, и шелый полк!
— Чудак! — засмеялся Мишка. — Полк-то меньше дивизии!
— А шего это вы такие гряжные, как жамажуры?
— Пожар, Витек, тушили: хлеба от молнии загорелись.
Тот лишь молча покачал головой, огорчившись то ли от того, что хлеба горели, то ли потому, что его не было там, на поле.
Расквартированная в Казачьем часть направлялась на фронт. Несмотря на краткость отдыха, командир решил помочь колхозникам в жатве. Десятка два бойцов вышли наутро на просохшее от вчерашнего дождя ячменное поле, — женщины уступили им свои крюки, а сами стали вязать снопы и ставить их в крестцы. Столько же бойцов работало и на току. Раздевшись до пояса, они, истосковавшиеся по любимой работе, так подкидывали снопы к молотилке, что только свясла трещали. Зерно провеивали на ветру деревянными лопатами и тут же сыпали его в осьминные мешки. К обеду на току уже возвышалась целая баррикада из мешков.
Алексей летал, как на крыльях: он радовался, словно дитя, такому неожиданному обороту дела и уже примеривался к тому, чтобы воспользоваться еще и военными машинами для вывозки хлеба по госпоставкам на ссыпной пункт. «То-то Луша порадуется! Надо как-то съездить в город, проведать ее. Заодно и о протезах узнать…»
А вечером на Крестах, где дороги расходятся на четыре стороны, захороводилась, как в былые времена, «матаня», простенький деревенский танец. Боец-гармонист бесшабашно наяривал на принесенной кем-то из женщин мужниной гармошке. А девчата, положив загорелые руки на желанные плечи кавалеров, упоенно танцевали. Кланька Голосёнка, прозванная так за звонкий голос, запела:
Я пою, пою, пою, Пою по-соловьиному. Я днем по вечеру скучаю, Вечером — по милому.Ей тут же отозвалась подруга — Шурочка Афонина:
Я иду, а милый пашет Черную земелюшку. Подошла я и сказала: «Запаши изменушку!..»Красива она была, Кланька Голосенка! Многие парни заглядывались на ее волнистые русые волосы, на статную фигурку. И сейчас
…Бередила души заливистая гармоника, летела пыль из-под ног танцующих пар. Давно не было на Крестах такого гульбища. И старухи, опираясь на палки, пришли поглядеть на «матаню», вспомнить свою невозвратную молодость.
— Сходил бы тоже на улицу, — уговаривала Коновалиха сына. Но тот молча сидел за непочатой кружкой молока, не ел и не вылезал из-за стола. Что думал этот искалеченный войной человек, встретивший всего лишь двадцать первую весну! Может, видел он себя, довоенного — с обеими руками, полного сил и веселья! А может, вспомнил своих боевых друзей, кому уже никогда не услышать ни гармони, ни девичьих частушек!
А «матаня» шумела в полном разгаре. Заиграли веселого «колчака», и бойцы пустились в пляс, вытягивая из толпы упирающихся для вида девчат. Первого гармониста сменил другой — среди бойцов их было немало. Плясуны выделывали такие коленца, что девушки покатывались со смеху, а старушки только покачивали головами.
— Мишк, а Мишк! Пойдем к дяде Алексею. Что-то его не видно, — сказал другу Венька.
Ребята вылезли из толпы и пошли к Коновалихиному дому. С крыльца увидели в освещенное окно сидящего за столом бригадира.
— Дядь Лень! — тихонько стукнув в окно, позвал Мишка.
Тот обернулся на стук.
— Дядь Лень! Это я с Венькой.
— Заходите.
Те вошли в хату.
— Ну, чего вам?
— Пришли за тобой. Пойдем на «матаню».
— Не хочется, ребята. Нечего мне там делать…
— А знаете что? — встрепенулся Венька. — Пойдемте к нам на сеновал, а?
— Пройдись, пройдись, Лексей, хоть куда-нибудь! Ну что ты душу себе рвешь, — поддержала ребят Коновалиха. — Не такие еще бывают калеки. Жить-то надо! Ты ж еще молодой…
Алексей нехотя поднялся из-за стола: «Идемте».
Они лежали на сеновале и молчали. В открытую дверь отчетливо и чисто доносились звуки гармони и девичьи припевки. Ребята жалели бригадира, им было понятно его чувство: доведись и до них такое — затоскуют.
— Я ведь, хлопчики, любил ее, — нарушил молчание Алексей. — Но, видно, не судьба мы друг другу: на что я ей теперь нужен такой!
Ребята знали, о ком говорил он: только что они видели ее на «матане», танцующую как ни в чем не бывало с бойцами.
— Дядь Лень! А разве нет других девчат? — сказал Мишка. — Да плюнь ты на нее!
— Эх, ты несмышленыш! — с горечью улыбнулся тот. — Не на все можно плюнуть… Рад бы, да…
И снова все замолчали. Лежали и слушали звуки летнего вечера. Можно подумать, что и войны нет: разливается ливенка, «страдают» девчата, слышится веселый молодой смех. Но вот в уши вполз чужеродный монотонный звук: высоко в небе над селом пролетали немецкие бомбовозы.
Алексей и ребята слезли с сеновала и вышли наружу. Немного погодя на востоке вспыхнули осветительные «люстры» и раздались глухие взрывы — немцы бомбили в городе железнодорожный узел.