Горюч-камень
Шрифт:
Когда Моисей возвратился в казарму, Данила и Тася хлопотали у печки, Еким весело над ними подтрунивал, подталкивал в спину Тихона:
— Да помоги ты им чугунок снять. Видишь, вовсе обалдели.
— В лес уйдем, — выслушав Моисея, сказал Данила.
— Невенчанным счастья не будет, — строго произнес Кондратий, отложил валенок и шило.
— Красота-маята, — вздохнул Еким. — Но куда зимой уйдете? Неужто до весны Тасю скрывать?
Звонко палила печка, похрустывали от мороза стены. Моисей потер лоб, отодвинулся подальше
— Бог нас простит, — сказал он, — а поспешать надо.
Мрачный, осунувшийся Данила отвел взгляд от пламени:
— Может, понапрасну мы страшимся?
— Нет, не понапрасну. — Кондратий пожевал дремучую свою бороду. — А Феофану я кое-что присоветую.
Моисей пообещал схлопотать избу, Еким долго убеждал, что Лазарев охоч только до девок, Лукерья не в счет, ибо навязалась сама. Наконец Данила согласился попробовать, но если придется бежать, все надо заранее приготовить. На том и порешили.
На другой вечер Моисей направился к Лукерье. Вошел через черный ход — низенькую глухую дверцу со стороны плотины: так было безопасней. Смазливая девка выбежала на осторожный стук, стрельнула озорными глазами.
— Передай, красавушка, Лукерье, что вести ей добрые принес.
Девка впустила его в крохотную горенку, в которой были только две простые лавки да длинный стол. Прислонившись к стене, рудознатец с волнением ожидал. Лукерья вошла неслышно, остро поглядела на Моисея бездонными глазами. «Хороша, ведьма», — подумал он, не подымаясь с лавки. Лукерья это приметила, повела бровью.
— Василий Спиридонов тебе кланяться велел.
— Жив! — вырвалось у Лукерьи.
— Мертвые поклонов не шлют.
— Где он? Что с ним? — Лукерья, казалось, позабыла обо всем.
— Не наседай. Скоро в Кизел будет.
— Стало быть, Гиль меня обманул, — радовалась Лукерья.
— Ведь люб тебе Васька, — чертыхнулся Моисей. — Не могу я тебя понять!
Лукерья тяжело вздохнула, блеснули бусы, огрузившие шею:
— Тимоха взял меня шестнадцати лет у бесштанных родителей. С тех пор только и слышала я о добре да богатстве и сама такой стала. С кем поведешься, от того и наберешься… И появилась у меня одна задумка: сундуки набить, Тимоху прогнать и уехать с Василием. А ему это — поперек горла…
— Пойдет ли с тобой, дьяволицей, Василий? Он парень вольный.
— Кого полюблю — не выпущу.
— Василия не застращать.
— Не застращать, — вдруг торопливо согласилась Лукерья, всхлипнула.
Моисей поднялся, горячо заговорил, что может Лукерья сделать для Василия, для всех его побратимов справедливое дело. Тогда и Василий ее простит! Коротко изложил он суть дела, предупредил, что главное — чтобы никаких слухов до времени не просочилось. И еще просил Лукерью, чтобы добилась она лазаревского разрешения на поход рудознатцев в лес…
В свете одного-единственного фонаря,
— Первое дело слажу, второе — не смогу, не бабья забота.
Моисей удивленно поднял брови: верно сказала Лукерья, не следует ей говорить о другом, Лазарев может почуять неладное. Но как завести разговор о деньгах? Лукерья душу за них продаст. Нет, уж лучше поостеречься… Высоко может взлететь баба, если не свернет шею, думал он и не впервой пожалел Ваську.
На улице было пустынно, работные люди, намаявшись за день, рано ложились спать. Только голодные собаки бродили вдоль заборов, свесив хвосты, уткнув алчные морды в снег.
Чем задарить корыстного попа? Если собрать все деньги побратимов, это ему только за щеку положить. А надо чтобы повенчал он Данилу и Таисью без хозяйского указа и потом не предал.
Во рту пересохло. Моисей сгреб пригоршню снега, понес к губам. Тускло просверкнули снежинки. Неужто? Неужто придется взять золото из образцов? Тогда никто не узнает. Но если Феофан скажет, не видать им всем чистого неба. Надо держать совет с побратимами. Моисей ссыпал с рукавицы снег, заторопился.
Выслушав его, рудознатцы долго молчали. Видел Моисей — те же думы гложут каждого, тревожно ждал. Данила сидел серый, как холстина, говорил одними губами: «Не надо, братцы, не надо…»
Первым поднялся Еким:
— Чего тут рассусоливать! Бери, Моисей, сколько почтешь нужным. А слово, которым Феофана свяжем, я придумаю.
Кондратий кивнул, Тихон вздохнул жалобно, но промолчал.
Моисей поклонился всем, достал из-под пола укладку, отсыпал в тряпицу щепотку золотого песку. Глаза Тихона замерцали, он опять вздохнул, облизнул запекшиеся губы.
Моисей и Еким пошли к отцу Феофану, постучали в знакомую дверь. Густобровая румяная девка отворила, пошла доложить. Чистенькую обитель отца Петра трудно было признать. Всюду стояли кованые сундуки, валялись одежды, пустые бутыли. Отец Феофан, прижимая ко лбу мокрую тряпку, сердито прохрипел:
— Чего принеслись, варнаки?
— По делу, святой отец, — отстранив Моисея, заговорил Еким. — Скажу прямо: богато наградим тебя, если согласишься.
— Сколько? — рыкнул отец Феофан, багровые щеки его затрепыхались.
Моисей развернул тряпицу, глаза отца Феофана округлились.
— Заворуи! — Он хотел было выхватить тряпицу, но Еким оттолкнул его руку.
— А ежели я доложу хозяину? — шепотом сказал отец Феофан.
— От него получишь меньше. Мы все равно не признаемся. Спьяну, мол, святой отец привидел.
— Соблазняете меня, грешники. Но велик соблазн. — Отец Феофан нацедил вина, шумно выдохнул. — Господь и тот бы дрогнул. Зовите молодых. Лукерья меня упредила… Но глядите у меня! Давайте мзду-то.