Горюч-камень
Шрифт:
Белобрысый безбровый бурлак, обтерев громадную, как весло, ложку о рубаху, откинулся на спину:
— Вот такая бы жизня и была. Хлебать уху да считать угольки, что в небо от костров воткнулись.
— А бабу не захочешь?
— Да ну их… Я, можно сказать, через бабу и в лямку пошел. Вот укажи мне сейчас господь бог переться в какой ни на есть ад кромешный, скажу сатане: «Чего ты меня огнем-сковородкой пужаешь? Поди с моей бабой поживи, сам на жареху запросишься».
Бурлаки сдержанно посмеялись. Моисей до боли в ладонях стиснул хвою, бросил в костер, она долго не сдавалась, лежала темная,
— Будем мы проходить село Амары. Берег там высокий, плитной. А в берегу ямина, — рассказывал уже другой, скрытый в темноте. — Посередке ямины скрыт большущий очаг из дикого камня. Был там в позапрошедшем годе разбойный стан. Верховодил им Иван Фадеев — из нашего брата, бурлаков. Дворян крепко мучивал, упокойниками их делал. Да-а, и полюбись тому Ивану Фадееву девка из села. Хаживал он к ней ночью в дорогой одежде, в шелковых онучах. Там его и застали…
— И чего замолк? — вскочил белобрысый.
— Да погоди ты. Тишь-то какая, будто на дне речном лежишь. И не верится, что на такой земле жить невмоготу… Да-а, и вот дал Иван Фадеев мужику, девкиному отцу, пятьсот рублев и велел дом запалить, а сам вскочил на тройку и пошел, пошел по дорогам искры высекать. А погоня — за ним! А он им под ноги — ассигнации! — Бурлак поднялся в темноте, взмахнул рукой, дым костра качнулся в его сторону. — Потом опять бросает, опять! Так и ушел.
Рассказчик присел на хвою, сплюнул в костер.
— Где он теперь, Фадеев тот? — спросил белобрысый.
— А вот он — я.
— Да ты не шуткуй так-то!
— Повсюду он!
— Это ты верно говоришь, — поддакнул Гришка. — Повсеместно ходит Иван Фадеев и пауков давит. Вот тут, недалеко, под Осой, башкирец Карасакал волю добывал. Потом Пугач проходил. И тогда с ними был Иван Фадеев.
Постепенно голоса упадали, угасал костер. Только жгучие искры стремительно пробегали по головням да раскаленные бревна грели верным, печным теплом. Моисею не спалось. Темная высь мигала синеватыми россыпями звезд, неприметная волна побулькивала у берега, на передней барже глазом нежити горел фонарь. Тонкая музыка еле слышно струилась по ветру, рассказывая что-то свое, непонятное Моисею.
И чего он не спит, этот замысловатый приказчик? Видно, тоже тоскует. У каждого человека есть своя тоска, похожая и ничуть не похожая на другую. И каждому нужна своя дорога, чтобы погасить ее.
Над лесом серебряной жилой лежал Млечный путь. Такие широкие богатые жилы таятся и в земле, их надо найти, отдать людям, чтобы не было у людей тоски. И тогда погаснет в сердце Моисея его боль. А может, и не погаснет — земля слишком велика…
Тихо заскрипели уключины. Кто-то вылез из лодки, пошатнулся. Моисей заторопился, удивленно встал. Семен Петрович со своим инструментом в руке бродил по воде, говорил чужим языком.
— Чего, Семен Петрович, на сушу не идешь? — участливо и осторожно спросил Моисей.
Приказчик потренькал струнами, выругался, расхохотался, захлюпал к берегу. Из сапог текла вода.
— Темный ты человек… И все мы те-емные. — Он сел на траву, покрутил головой. — Слушай:
Тот страждет высшей мукой,КтоСуровый Дант, великий итальянец, написал. Не знаю, что ты за человек, но чувство — душа твоя к принятию стихов способна.
«Велика земля, — думал Моисей, вслушиваясь в незнакомые слова, будто вычеканенные из чистопробного серебра. — Велика земля. И повсюду бродит по ней одно горе…» В горле перехватило, Моисей зачерпнул ладонью воды.
Мерные всплески камских волн словно отбивали четкий ритм вечных стихов. Изредка посвистывала какая-то птица, воротившаяся в родное гнездовье из южных краев, может быть, из той же Италии. Угасший костер алел в темноте густой кровью драгоценного рубина.
Семен Петрович вздохнул, положил на колени инструмент, пощипал струны.
— В России жить нельзя… Вот русский бы вроде я человек, а вижу, как всякую песню давят. И как навалится тоска, из мандолины итальянская песня выходит. Слышал я эти песни от венецианских гондольеров. Есть такой город в Италии, вместо улиц его перекрещивают каналы. Плавают по тем каналам лодки с выгнутыми шеями, стоят на лодках гондольеры с выгнутыми лопатками, голодные, худые, поют нежные, солнечные песни…
— Каким ветром занесло тебя, Семен Петрович, в те края?
— Многими ветрами. Совсем юным был тогда еще — борода не пробилась. Служил в капелле графа Алексея Орлова. Сопровождали мы его в Италию. В Неаполе он построил дворец и жил там с княжной Таракановой, внебрачной дочерью Елизаветы Петровны и князя Радзивилла… Обманом увез ее граф в Санкт-Петербург, заточил в крепость, а нас бросил в Генуе. Пели мы по улицам со шляпами в руках. Так добрались до Венеции. И была там одна козочка черноглазая… Вот, сударь, и все… Продал меня Орлов Строгановым, стал я приказчиком.
Над тем берегом уже тускнели, догорев за короткую ночь, звезды. Холодок подкрался от реки, ее широкие, притихшие совсем воды затягивало белыми клубами тумана, обращающимися в призрачные поспешливые фигуры людей.
— Вставайте, бурлачки, в путь! — зычно крикнул приказчик.
— Рано бы еще, — пробормотал белобрысый, натягивая на уши ворот рубахи.
Приказчик сплюнул и жестоко ударил его носком сапога под ребра. Тот вскочил, сонно ругнулся.
Дорожными колокольцами позвякивала якорная цепь.
ГЛАВА ВТОРАЯ
У древних стен Казанского кремля пахло рыбою, потом и порохом. Запах жженого пороха доносился вовсе не от полукруглых зубчатых башен, обстрелянных два века назад единорогами Ивана Грозного и совсем недавно уральскими пушками Емельяна Пугачева. Запах пороха доносился сюда от Черного Яра — последней цитадели мужицкого царя, от расколотых стен Измаила, от мыса Калиакра, из бурлящей Франции, из болотистых лесов Ржечи Посполитой. По российским дорогам скакали, шли солдаты, уготованные служить немалым аппетитам и полицейским правилам Екатерины. По одной из таких дорог простые телеги везли в Санкт-Петербург бывших уральских рудознатцев, а ныне солдат ее величества — Екима Меркушева, Кондратия Дьяконова, Тихона Елисеева, а с ними и прочих.