Горюч-камень
Шрифт:
Еким перекрестился, вышел.
Днем в кабаке было холодно. В уголочке за столом сидел одинокий тощий, как хрен, дьячок в потрепанной и засаленной на локтях одежке, клянчил у Сирина опохмелки.
— Платить-то чем будешь? Вонючую шкуру твою даже на помойку не кинешь — крысы сдохнут, — хохотал Тимоха, тряся мочалкою бороды.
Бойкая круглотелая бабенка перетирала посуду. Дьячок прицепился и к ней, по-лисьи умильно заглядывая в лицо:
— Помоги мне, бабулечка, уговори идола, еще слаще станешь.
Бабенка
— Пиши!
— Это мы могем. К самому господу нашему Саваофу дойдет, коль мы сочиним.
Не обращая внимания на Сирина, Еким спокойно говорил крепко заученные слова доношения.
— Стой, не стану боле писать, — замер вдруг ярыга. — Жить охота.
— Для чего тебе жить?
— Зарока не выпил. Не буду писать.
— Тогда отдавай вино.
— Дак оно внутрях!
— Душу выну.
Ярыжка вздохнул, слизнул обвисшую петлею на кончике пера каплю и, обильно потея, заскрипел им. Сирин мигнул, бабенка выкатилась из-за стойки. Еким сдунул с доношения песок, свернул бумагу трубкой.
— Теперь можешь жить дальше, — сказал он дьячку, усмехнулся, не спеша притворил за собою дверь.
Еще накануне проведал Еким, что в Пермь направляется большой обоз с железом и едет в этом обозе по своим нуждам кузнец Евстигней. Кузнеца ведь обыскивать не станут. А предаст — Моисею легче: если схватят — не он, мол, один за руды да горючий камень хлопочет! Да и выхода иного не было, как только очертя голову переть напролом.
Кузня стояла на окраине поселка. Была она богата, на четыре наковальни, с маленьким водяным молотом: кузнец умел жить. И дом его тоже добротный, с крытыми службами, в окнах стекла. Немало за свою черную службу получает Евстигней, неспроста перебрался сюда из старого села.
— За кандалами пришел? — захохотал кузнец, отпирая Екиму калитку.
— Завтра приду за ними, — без усмешки сказал Еким. — А ныне просьба у меня иная…
Евстигней растерянно слушал, его цыганистое разбойное лицо вдруг осунулось, поблекло. Хриплым голосом остановил он Екима:
— Дьявол, всю душу ты мне клещами вытянул… Не могу тебя понять. К кому ты пришел? Да что я после сам себя в железы ковать буду!
— Ты русский человек, не голубая кровь, крепостной…
— Никто мне сызмальства не верил. Привык я… Эх! — Евстигней протянул бугристую, навечно закопченную ладонь. — Все сделаю!
Еким заторопился
— Зря ищут, все Моисей взял, — сказала Марья ломким голосом.
«Были бы крылья, унес бы ее сейчас под облака и опустился бы в тридесятом царстве», — подумал Еким и, оттолкнув стражников, стал рядом. Ему тоже связали руки.
Рудознатцев и Марью завели в подвал. За неприкрытым столом сидел кат в красной рубахе, поглядывал для устрашения на дыбу, на разожженный костерок и клещи, разложенные подле огня. Приказчик скинул полушубок, присел на лавку, опершись на культю.
— Говори, — ткнул он пальцем в Марью.
— Что с бабы спрашивать, — сказал Еким.
— Я скажу, — негромко откликнулась Марья. — Проснулся ночью, собрал образцы и ушел. А эти мужики ничего не знают.
— Врешь. Пытать стану.
— Пытай, коли твоя сила.
Торопливо вбежал Ипанов, страшными глазами посмотрел на дыбу, шепнул что-то Дрынову на ухо. Тот недовольно сморщил свое щербатое плоское лицо, фыркнул вслед управляющему.
— Твоя судьба, что хозяин помиловал. — Он встал, утер тыльной стороной ладони губы. — Да и мне с тобой возиться мало чести. Сегодня же с обозом отправим тебя в Юрицкое. Нечего хозяйские харчи задарма жрать. Иди!
— Никуда я не пойду, пока их не допросишь.
Марья глядела не мигая, голос рождался где-то в самом сердце, звенел тонким железом. Еким никогда еще не видел ее такой!
— Предерзка, ведьма? — удивился Дрынов. — А вас, сукины дети, заворуи, велено угнать в солдаты. Будете турка воевать. Управляющий Ипанов за вас ходатай. Благодарите.
Тихон повалился было на колени, но Еким так посмотрел на него, что у парня захолонуло сердце.
— Не вздумайте бежать, — повелев их развязать, добавил Дрынов. — Кизел окружен кордонами.
Проводив ослабевшую Марью до избы, Еким побежал в отстроенную недавно казарму и, убедившись, что никто за ним не следит, топором приподнял половицу, добыл мешочек, спрятал за пазуху.
Было морозно, вокруг солнца мерцали оранжевые кольца. Снег визжал под ногами, будто жаловался, что и ему очень холодно.
«Ребятишки бы не померзли», — беспокоился Еким, пробираясь к избе Юговых.
Марья собирала пожитки, возле хлопотала бабка Косыха, уговаривала:
— Да пореви ты, пореви. Бабам слеза не напрасно дана. Ежли бы не ревели бабы, давно мужики остались бы на земле одни.
— Ребятишек закутай. — Еким с такой болью и теплотой сказал это, что бабка Косыха всплеснула руками, закусила уголок платка и ушла в горницу.