Господи, подари нам завтра!
Шрифт:
Они о чём-то долго шептались с Бером. Уходя, Купник кивнул Рут:
– Сапожники нашего города просили передать вашему сыну, что они рады бы молится за его здравие, да только не знают какому Богу.
Он ведь у вас, кажется, русский? – лицо Купника сморщилось в злобной ухмылке.
После его ухода Бер, не говоря ни слова, начал лихорадочно собирать в чемодан обрезки кожи и заготовки.
– Приготовь мне деньги и бельё, – отрывисто приказал он.
– Куда собрался? – бросилась она к мужу, но он, поведя плечом, резко отстранился от неё, – неужели поверил, что Нюмчик – доносчик?
– Женщина, – прохрипел Бер, – ты прожила жизнь зря. Ты не знаешь, на что способны люди, когда спасают свою шкуру. Эта власть поймала твоего сына на крючок и затребовала его душу, – в дверях он кивнул на мешок с сапожным скарбом, – вынеси на базар. Продай. Мне больше не понадобится. Я своё отработал. И чтоб дома не было лишней копейки. Спрячь деньги у Мирки.
Домой Бер вернулся через несколько дней – похудевший, осунувшийся. Казалось та пружина жизни, глубоко спрятанная в его натуре, внезапно сломалась, а вместе с ней надломился и сам Бер.
Он как-то быстро и заметно начал стареть. Лето прожил словно неприкаянный: вставая чуть ли не на рассвете, тотчас уходил из дома и возвращался лишь к вечеру, когда южная, темная, как загустевшие чернила, ночь, опускалась на город.
– Где ты ходишь целыми днями ? – однажды упрекнула его Рут.
Он исподлобья посмотрел на неё:
– Хочу научиться жить беззаботно как граф Потоцкий. Гуляю, смотрю, как другие люди живут…
Внезапно выкрикнул с раздражением:
– Спроси, тебе весело, Бер?
Рут послышались в его голосе слёзы. Она потянулась, было, к нему. Но он, резко оттолкнув её, лёг на кушетку и повернулся лицом к стене.
Однажды днём, когда Бера не было дома, прибежала Тойба. Пылая искрами веснушек, закричала:
– Мама! Я видела сегодня горбуна! Он ходит по базару и просит милостыню!
Это было время реабилитаций и амнистий. И потому Рут с показным безразличием пожала плечами:
– Ну и что? Сейчас многие возвращаются!
– Тимошкин друг говорит, что горбуна посадили по доносу Нюмчика! Это позор для всей семьи! А папа! Он стал как тень. Клянусь!
Эта будка больше не будет здесь стоять! Я своими руками порубаю её на куски, – она метнула испепеляющий взгляд на противоположную сторону улицы через открытое окно.
– Сядь и успокойся! Не подливай масла в огонь. И не болтай, чего не понимаешь. Мало ли что говорят друзья твоего Тимошки. У них самих рыльце в пуху, – строго прикрикнула на неё Рут, стараясь не показать всей сумятицы, что творилась в её душе.
– Тимошку не трогай! Я его в обиду не дам. Это человек кристальной честности. Ты всех чернишь. Тебе своего сыночка нужно выгородить, – с внезапной злобой воскликнула Тойба, – потому что он тебе родной!
И, перегнувшись через широкий подоконник, зычно крикнула на всю улицу:
– Нюмчик! Кацап! Не прячься! Выходи! Я хочу плюнуть в твою бесстыжую рожу!
На глазах Рут рушилось то, чему она посвятила всю свою жизнь – её семья.
Едва за Тойбой захлопнулась дверь, Рут кинулась к кухонному шкафчику. В верхнем ящике, под клеенкой, поверх которой были набросаны алюминиевые вилки с недостающими зубцами, обломки точильного камня и обрывки стертой наждачной бумаги,
– Подайте, кто сколько может, – выпевал горбун гнусавым дребезжащим голосом.
Поравнявшись с ним, Рут тихо сказала:
– Здравствуйте, Егор! – и вынула из кармана деньги, – возьмите!
Это вам!
Горбун отшатнулся, закинув голову, посмотрел на неё, крохотное мятое личико покрылось испариной. Придерживая шапку рукой, кинулся бежать, задыхаясь и выбрасывая вперед негнущиеся ноги. Её рука с деньгами повисла в воздухе.
– Выживают человека из города. Не дают спокойно помереть, – послышался за спиной Рут чей-то голос.
Не оборачиваясь, она побрела к воротам базара.
К концу осени Бер совсем сдал. Он почти ничего не ел и целыми днями молча лежал на кушетке, вперившись в потолок. Лишь иногда в полдень, с трудом опираясь на палку, выходил в тамбур и долго стоял там, пристально вглядываясь в подслеповатое окошко. Однажды Рут, подкравшись, выглянула из-за его плеча на улицу. Она увидела как из будки появилась Геля с сыном. Всё ещё по-юношески долговязый и нескладный, посадкой головы и походкой мальчик разительно походил на Бера. Он был одет в темный костюм и белую рубашку с вольно, по-щегольски приспущенным галстуком. В одной руке нес скрипку в добротном, обтянутым кожей футляре, в другой – букет роз. Они шли, о чем-то оживленно переговариваясь. Геля помахивала пустыми обеденными судками. Рут почувствовала, как в душе её шевельнулась глухая ревность. «Эта мука кончится только со смертью Бера», – подумала она и тут же испугалась своей злобной мысли.
– Зачем ты следишь за мной, женщина? – не оборачиваясь, тихо сказал Бер, – неужели каждая минута моей жизни должна принадлежать только тебе?
– Наверное, сегодня у Эли был концерт. Хочешь, я позову их? – пересиливая себя, виновато спросила Рут.
– Зачем? – устало ответил Бер и медленно поплёлся к кушетке.
Натянув одеяло до подбородка, закрыл глаза и чуть слышно, словно во сне, пробормотал:
– У каждого своя жизнь и своя смерть.
7.
Бера хоронили в первых числах января. На улице дул резкий пронизывающий ветер, сыпал сухой мелкий снежок. Люди, стоящие у свежевырытой могилы, прятали лица в поднятые воротники, зябко ёжились, переступая с ноги на ногу, чуть слышно переговаривались.
Рут повернулась к синагогальному служке:
– Начинайте!
Он смущенно потупился на миг, а потом, пригнувшись к её уху, сказал:
– Этот мужчина хочет прочитать кадеш. Говорит, что сын покойного, – служка деликатно кивнул в сторону Наума, что стоял поодаль с непокрытой головой и, бросал на мать умоляюще-настороженные взгляды, комкал в руках каракулевую шапку.