Господи, подари нам завтра!
Шрифт:
– Откуда ты? – почти машинально спросила Рут.
Она теперь всем задавала этот вопрос, а сердце начало глухо частить в приступе слепой материнской надежды.
– Из Молдавии. Крестьянин, – чуть помедлив, ответил нищий.
И хоть Рут не поверила ему, рука мужчины была гладкая, без мозолей – рука, не знавшая ни мотыги, ни лопаты, но все же вынесла кусок мамалыги и кружку воды. Он пил не спеша, искоса поглядывая на неё. Потом плеснул остаток воды на ладонь, обмыл лицо и глухо спросил:
– Как зовут тебя, хозяйка? За кого мне молиться?
– Молись
Мужчина бросил на неё испытующий взгляд :
– Ты слышала когда-нибудь имя Менахим Штернис?
– Да, – прошептала Рут, – это мой зять. Муж моей дочери Симки.
– Держи, – быстрым ловким движением мужчина вытащил откуда-то из-под свитки сложенный вчетверо лист бумаги.
Рут не успела опомниться, как он уже исчез.
– Письмо! – она вбежала в комнату и кинулась к Беру, – письмо!
– Что?! – Бер выхватил у неё из рук листок и принялся жадно читать.
– Час от часу не легче, – пробормотал он и тяжело опускаясь на стул. – Это от Симки. Она с мужем выехала в Польшу, а оттуда нелегально – в Палестину.
– Живы! – Рут казалось, что сердце её вот-вот выскочит из груди от радости, – может быть, найдут твоего брата Нисона. Он их приютит на первых порах.
– Замолчи! Ты думаешь только о своих детях Симке и Нюмчике – лицо Бера исказил гнев. Бессилие и страх перед этой властью давно сломили его, не оставив и тени удали того Берки Ямпольского, что когда-то в бою под Львовом поднял в атаку целый взвод. – А что будет с Тимошкой? Его же выгонят с треском! Он у них давно на заметке!
Умом Рут понимала: муж прав – после развода с Нюрой и женитьбе на Тойбе на Тимошку косилось не только начальство, но и многие сослуживцы из его ведомства. В другое время она бы даже одобрила его осмотрительность, но теперь это вызвало у нее лишь ярость и презрение. И оттого стало еще нестерпимей находится с ним под одной крышей, дышать одним воздухом! Случалось, глядя в склонённую над верстаком спину Бера, желала ему смерти. Иногда он оглядывался и, перехватив её ненавидящий взгляд, опускал голову. Но больше всего пугало Рут внезапно вспыхнувшая в ней неприязнь к мальчику.
И однажды она не сдержалась:
– Почему ты ни с кем из детей так не нянчился?! Что они слышали от тебя? Насмешки! Угрозы! Упрёки! Я завидую Лее – она не дожила до такого позора, а будь жива, ты и её бы не пощадил! Кто тебе этот ребёнок, что ты с ним так носишься?! Внук? Сын? Или то и другое вместе? – Рут злорадно засмеялась.
– Ты !.. – выдохнул Бер и в гневе отбросил молоток в сторону. – Ты решила устроить мне Судный день, женщина?! – он затряс кулаками перед её лицом. Но, заметив испуганный взгляд мальчика, тотчас опамятовался и презрительно бросил, – я не хочу слышать твое мяуканье. Или оставишь Элю в покое, или убирайся из дома.
Вот тогда Рут сняла угол у Поли ? рябой одинокой старухи, торговки рыбой. Вооружившись клеем, рашпилем и резиной, она пошла работать на базар. Поначалу было боязно – в это послевоенное строгое время на базар чуть ли не каждый день обрушивались милицейские облавы. Раздавалось
– Не бойся милиции и начальства! Почти с каждым можно поладить. У всех дети, семьи. Весь вопрос в цене. Главное, чтоб у человека совесть была, – наставляла она Рут, – беда, когда на уме одни прынцыпы. С такими тяжелехонько – им мало что нужно для жизни и люди для них – тьфу! Для них их честность – это всё. И носятся они с ней, как с писаной торбой. Днём и ночью она жрёт их поедом.
Возьми Турина – при нем боятся дышать. Но такая у него работа – рано или поздно найдется человек, который его купит. Хоть я с этим человеком в долю не иду. Турин из тех, кто свою честность дорого продаст. Мало того, ещё и руку, с которой будет кормиться, при случае укусит. Потому что ненавидит всех. И считает – нет ему ровни.
Забери у него честность, и что останется? Один пшик.
Директора рынка Турина боялись. Его внезапные, стремительные ревизии, его неприступность и неподкупность держали в страхе весь базар. От мясников до сторожей – всех, кто кормился вокруг этого хлебного места. В галифе, выгоревшей гимнастерке, с офицерской планшеткой через плечо, плечистый, приземистый, Турин с утра до позднего вечера маячил между рядов или сидел в своем крохотном кабинетике, листая акты и накладные. Ходили слухи, будто во время войны был танкистом, вроде бы горел, но чудом спасся – оттого все лицо в страшных рубцах и шрамах. Жил Турин один, без семьи, был нездешним. Родом был откуда-то из-под Киева. Через год его забрали в исполком, где он быстро пошел в гору и вскоре под его началом оказались директора всех фабрик и заводов города.
Но в ту пору Рут это было не интересно. С его уходом базар, вздохнув с облегчением, вновь ожил и забурлил. Казалось, почва – жирный чернозем и воздух, настоянный на запахах моря и степного ковыля, были неиссякаемыми источниками деловитости и жизнестойкости горожан.
Скоро у Рут появилось на базаре своё место и добрая слава. Многим, особенно инвалидам и старикам, она чинила в долг или вовсе бесплатно. И к ней потянулись со всего города. Обычно работала допоздна, до густых сумерек, а утром чуть свет снова была на базаре.
Назад Бер её не звал и вообще старался обминуть десятой дорогой.
Дочки жалели, приглашали к себе, но она твердо стояла на своем:
– Мне и так хорошо. Не хочу путаться в вашей жизни.
– Мама, не позорь меня, – взрывалась Тойба, теряя терпение, – как мне объяснить Тимошке, почему ты ушла из дома.
– Не знаю, – равнодушно пожимала плечами Рут, – придумай что-нибудь.
– Может, вернёшься? – уговаривала Мирка, – Геля взяла мальчика к себе.
– Ваш отец умер для меня. – Рут сумрачно смотрела на них. – Идите. Я должна работать.