Господи, подари нам завтра!
Шрифт:
Когда дом еще спал, она отправлялась на базар.
– Как полопаешь, так и потопаешь, – любила повторять Рива.
«Почему ты не кушаешь?» «Скушай хоть кусочек», – все это в самых разных вариациях слышали мы от нее. В остальном она предоставляла нам полную свободу. «От доброго корня дурного побега не бывает. Дедушка у вас был работяга, чистой души человек, и вы, дай Бог, вырастете не хуже». Одно только ее тревожило – голос сестры.
И как прежде она кричала деду, так теперь она кричала сестре:
– Шваг, шваг,шваг (молчи)! Голос – это
Сестра смеялась, встряхивая кудряшками, и, перегнувшись через подоконник, бросала в узкий колодец двора переливчатые звуки вокализа: «А-а-а-а». И двор покорно отвечал ей глухим эхом.
– Попомни мое слово, эта девочка станет певицей. Не сглазить бы, у нее все для этого есть – и голос, и душа, и красота, – тихо толковала Рива Егору, когда тот по воскресеньям приходил к нам на её знаменитый штрудель с золотистой хрупкой корочкой.
– Слепой сказал – побачим, – угрюмо отвечал Егор, – сейчас такая жизнь – не подмажешь, не поедешь.
– Они же там не слепые, – резко обрывала его Рива, – талант есть талант.
…«Талант есть талант», – упрямо твердила она каждое лето, когда мы с сестрой, притихшие и убитые, не найдя в списках поступивших фамилию Коган, приходили домой. Сестра вяло кивала в ответ.
Садилась на подоконник, обхватив колени руками, долго смотрела в одну точку. Потом невесело встряхивала кудряшками и, вздохнув полной грудью, заводила своим глубоким сильным голосом:
– Уж ты сте-е-епь кругом! Сте-епь широ-о-кая!
– Готэню! Готэню (Боже)! Услышь ее, – тихо шептала Рива, забившись в уголок и раскачиваясь, словно на молитве, из стороны в сторону.
Я лишь бессильно сжимала кулаки.
На следующий день после четвертого провала к нам пришел Егор.
Был он сильно пьян. Грузно опустившись на стул и бросив на пол костыли, он вдруг громко, навзрыд заплакал.
– Этот поганец мне сказал: «Жиды всюду пролезут». Я все узнал, – глухо, сквозь слезы прокричал Егор и ударил кулаком по столу, – трое вас было. Зайдель, Коган и Спивак. А должен быть один.
Только один. Потому что один – это уже три процента. И он мне сказал: «Я взял Спивака». Знаете, почему? – Егор поднял красные помутневшие глаза, – он сказал: «У этого хоть фамилия человеческая».
– С кем ты разговаривал? – быстро спросила его сестра.
Ноздри ее точеного прямого носа гневно затрепетали.
– С самим директором консерватории, чтоб его взяла холера, с Силиным, – вяло ответил Егор.
Он пьяно качнулся, ухватился за стол и робко посмотрел на сестру:
– Мы с твоим дедом его лет десять обшивали. Думали, человек как человек. Всегда пошутит, по плечу похлопает и рубль – другой сверху накинет. А тут разузнал, что директор. Ну я и решил поговорить.
Егор умолк. Нахмурился, словно обдумывая что-то. Внезапно перегнулся через стол и бережно тронул Риву за локоть:
– Слушай, Рива, ответь мне, что я должен сказать Лазарю, когда мы встретимся на
Я бросила быстрый взгляд на Ривино лицо. Она сидела, крепко сжав губы и опустив глаза.
– Что я ему скажу? – вдруг с горьким отчаянием выкрикнул Егор. – Что я должен сказать человеку, который подобрал меня из грязи и дал в руки ремесло? Родной Советской власти я – инвалид войны – был не нужен. А Лазарь Коган меня подобрал. Я скажу ему, что ты был отброс, Лазарь? И внуки твои – всю жизнь будут отбросы?! И правнуки. И так до скончания века.
– Хватит, – вдруг вспыхнула Рива и стукнула ладонью по столу, – замолчи! Слава Б-гу, никто из нас не умер, все мы живы и здоровы. Я знаю, что нужно делать! Девочка должна поменять фамилию.
Сестра пристально посмотрела на нее. И загадочно усмехнулась:
– Хорошо.
Через месяц она поменяла фамилию.
– Ты его любишь? – робко спросила я ее за день до свадьбы, когда мы наконец-то остались одни.
В ответ она вызывающе вздернула подбородок:
– Оставь эти свои куценю-муценю. Любишь – не любишь. Я должна научиться жить просто. Так, как живут все. И я научусь.
После замужества она как-то сразу притихла и съежилась. Казалось, та туго натянутая струна, что звучала и пела в ней всю прошлую жизнь, внезапно ослабла и бессильно провисла.
– Что с тобой? – пробовала было подступиться я, но она тотчас раздраженно вздергивала плечами, словно отгораживая от меня свою жизнь.
К следующему лету в коляске агукала Машка. И вопрос с консерваторией отпал самим собой.
Уже давно с нами не были ни Ривы, ни Егора.
Мы с сестрой опять душным жарким летним днем томились у входа в консерваторию. Только теперь поступала Машка.
– Ну, – кинулись мы к двери, едва завидев в проеме ее рыжую голову.
– Мимо, – деланно небрежно ответила она, а в глазах блеснули слезы.
«Мимо», «мимо», «мимо», – из года в год повторяла Машка и смотрела на нас взглядом загнанного звереныша.
– О чем ты думаешь? – кричала ей сестра. – Отступись! Годы идут.
На что ты надеешься?
Машка молчала, крепко сжав губы и глядя прямо перед собой равнодушным взглядом.
– Тебе не кажется, что она все больше становится похожа на покойную мумэ Маню, – однажды тихо спросила сестра, пристально заглянув мне в глаза.
– Не говори глупостей, – оборвала я ее.
– Это ты во всем виновата! Ты, – неожиданно выкрикнула сестра и лицо ее исказилось злобой, – кто всю жизнь твердил Машке: «Талант есть талант»? Кто, я тебя спрашиваю? – внезапно она припала к моему плечу и заплакала. – Я боюсь за нее, слышишь? Боюсь! За мальчика я спокойна. Он пошел в ту семейку. Гелт! Гелт! Гелт! (деньги), – с ненавистью выкрикнула она сквозь слезы. – А Машка в меня!
Понимаешь, в меня! Молчи! – сестра вдруг резко отпрянула. – Молчи! Ты не знаешь, какой это ад. Когда проклинаешь каждый миг, каждый час своей жизни. Потому что пусто вокруг! Пусто! И не за что уцепиться, чтобы жить дальше.