Господи, подари нам завтра!
Шрифт:
Так было положено начало войне между мужчинами рода Ямпольских. Ей суждено было продлиться четверть века и кончиться тем, чем кончаются все войны – смертью, слезами и пепелищем.
С этого дня жизнь Рут превратилась в ад. «И нашим, и вашим», – так называла она эту новую жизнь. Теперь страх не оставлял её ни на минуту. А бояться было чего. Три причины гнали от неё по ночам сон. Проклятые сандалии, выручка от них так и не принесла счастья дочерям. Георгиевский крест, который Бер упрямо держал на виду у детей. И лишенство – чью позорную печать
В эту пору хватали по поводу и без повода – всех подряд, и тюрьмы были переполнены. От переживаний Рут не находила себе места и ни на миг не оставляла Нюмчика и Бера вдвоем. Враждой пахло в доме Ямпольских. И было достаточно взгляда или неосторожного слова, чтобы вспыхнул раздор. Через месяц Нюмчик определился в фабрично-заводское училище.
– Буду слесарем, – твёрдо сказал он и переселился в общежитие.
Раз в неделю Рут наведывалась к нему, забирала грязное бельё, носила домашнюю стряпню. Бер хранил ледяное молчание, точно не замечал ни исчезновения сына, ни воскресных отлучек жены.
Через год Нюмчик объявил, что получил паспорт и теперь он – Николай Борисович Вольский. От этого известия у Рут всё поплыло перед глазами.
– Ты больше ко мне не ходи, – услышала она словно издалека голос сына, – я написал заявление, что порвал с семьёй.
– Как ты мог это сделать? Что я скажу папе? – прошептала Рут.
– Для тебя главное отец! А обо мне подумала? – губы Нюмчика по-детски задрожали. – Хочешь, чтобы я сидел за верстаком с утра до ночи, провонялся кожей и ваксой, стал отщепенцем, как он? Теперь передо мной все дороги открыты. Я смогу, наконец, поступить в комсомол, пойти учиться. Чем я хуже других?
Но Рут уже не слушала его. Она шла домой, не разбирая дороги.
И когда, открыв дверь, встретилась взглядом с мужем, не сдержавшись, заплакала.
– По ком ты льёшь слёзы? У нас что, покойник? – со злобой закричал Бер. – Я всё знаю. Забудь его! Забудь! И он, и Симка – одного поля ягоды. Мы вырастили врагов в собственном доме! – в голосе Бера послышалось клекотание.
Рут заметила его припухшие покрасневшие веки. Он отвернулся, пряча от неё лицо:
– Пришло письмо от твоих, из Озерка. Скоро приедет твоя сестра Геля. Мама просит, чтоб мы её пристроили к какому-нибудь делу, – сказал глухим, надтреснутым голосом и взялся за работу.
«Ты виноват в том, что твои дети пошли по этой дороге! Что они видят вокруг себя? Почему не увез их отсюда? Думал – ты здесь свой?
Испугался, что нужно будет начать сначала, пожалел нажитого добра? Но разве не пришлось всё бросить и бежать из Каменки после погрома?» – беспощадно казнил себя Бер.
3.
Геля, как и Рут, была некрасива. То же широкоскулое лицо, те же бесцветные глаза. Но всё оживало, играло ямочками и искрилось лишь только губы Гели изгибались в улыбке. Наверняка она знала это. Когда девушке двадцать, она знает о себе многое. Иначе откуда это веселье с утра до вечера? Этот смех, будоражащий мужские души?
С
– Ша! Бер любит, чтоб было тихо! – пугалась и шикала на сестру.
Но скоро заметила как смягчается его суровое лицо, как дрожат губы, едва сдерживающие улыбку. И взмолилась: «Боже! Может, это Твой подарок? И через неё в дом войдёт мир и покой? Мне уже невмоготу жить в этом склепе!» Есть натуры, в которых всегда кипит жизнь. Быть может, это дрожжи Господа Б-га, чтоб не закисли и не заклёкли люди на этой земле?
Геля освоилась в городской жизни быстро и основательно: укоротила и заузила платье, сшитое местечковой портнихой, обрезала косу и поступила ученицей в мужскую парикмахерскую. Неторопливую Рут эта стремительность ошеломила:
– Что ты мечешься как в лихорадке? Куда мчишься, закусив удила? Твоё от тебя не уйдёт. И зачем тебе целыми днями крутиться среди мужчин? Это не дело для девушки, – пыталась она остановить сестру.
Но та в ответ лишь заливалась смехом, потряхивая кудряшками перманента. «Всё оттого, что у неё ни о ком не болит голова, – думала Рут, – мои дочери и она – уже тесто другого замеса. Они умеют жить для себя». Рут жила лишь своим домом, по-прежнему выгадывая каждую копейку, как делала все годы, когда за стол садилось полдюжины ртов.
– Кому это нужно? Думаешь, тебе кто-то скажет спасибо? – горькая усмешка кривила рот Бера, – для кого стараешься? Лучше подумай о себе. Приоденься. Купи пару приличных платьев. Посмотри на себя – ходишь как старуха.
Но Рут лишь отмахивалась:
– Зачем? Что я – девушка на выданье?
Однажды Бер достал из своего тайника кусок мягкой, как шелк, и черной, как южная ночь, кожи:
– Настоящее шевро! Хочешь я сошью тебе лодочки на выход?
– Мой выход на базар и обратно, – пожала плечами Рут, но тут же всполошилась, – опять приходил Купник?
Этого ехидного старика с длинным лошадиным лицом и плаксивыми глазами, этого торговца краденным, умудрившегося пережить все власти, ни на день не изменяя своей профессии, она боялась как огня.
– Зачем ты с ним имеешь дело?! В нашем доме не хватает цурес?!
Мало тебе тех несчастий, что уже есть?!
Рут умела молчать. Но стоило ей почувствовать опасность, как она с преданностью дворового пса бросалась на защиту покоя в своем доме. Обычно Бер посмеивался и отступал. Но в этот раз взъярился:
– Что ты вечно дрожишь? Здесь можно честно заработать только на тарелку супа! Почему я должен считать всю жизнь эти гроши! А когда жить? Скажи мне, когда? Или я родился только для того, чтоб стучать молотком?
Он вскочил с низкого сапожничьего стула и, как был в брезентовом переднике, выбежап на улицу. Вышагивал квартал за кварталом, а в мыслях было только одно: «Отец ведь тебя предупреждал, что тут жизни не будет. Почему ты его не послушал? Понадеялся на себя. На свои руки. Нужно было бежать, куда глаза глядят. Теперь не вырваться». С кем мог поделиться своей болью? Рут твердила своё: «Смирись». А дети выросли, и оказалось, что все четверо – чужие люди.