Господин Мани

Иегошуа Авраам Бен

— Я в жизни не поднял на нее руку, ты же знаешь, отец…

— И вдруг я чувствую, что прямо не могу совладать с собой — так чешутся руки. Я же никогда не тронул ее пальцем, и когда в детстве она доводила меня, и когда вы оставили ее на мое попечение на две недели, уехав в Вильну на похороны дедушки. Мы начали препираться на виду у чужих в уснувшем пансионате, и Дед, учуяв запах спиртного, появился на месте действия, и ходил от одного к другому, готовый, если надо, вмешаться…

— Все, буквально все, и в первую очередь этот белый шарф, инородное тело, свисающее у нее с плеч, и это скандальное платье, которое я назавтра изорвал в клочья. На глазах она превращалась в пани, надо было видеть, как она протягивает руку для поцелуя, и этот «сочувствующий» с нескрываемой страстью припадает к ее детской руке с чернильными пятнами, она смеется, вся искрится — перочинный нож, который был аккуратно сложен и вдруг раскрылся…

— Нет,

нет, неправда, я совсем не хотел подогреть страсти, и тут этот Мани выходит из своего темного угла, из-под начищенных сковородок, кругленький и смущенный; я представляю его, свой сюрприз, свою «антитезу»: "Из Иерусалима, господа, он прибыл из Иерусалима, — объявляю я чуть ли не с яростью, — из самого Иерусалима, господа". И этот таинственный Иерусалим словно принес в комнату порыв свежего ветерка. Паны недоверчиво переглянулись: Иерусалим? не может быть. Линка же сразу подошла к моей «антитезе», одарила его ласковым взглядом, протянула руку, которую доктор Мани поцеловал очень великосветски и в то же время застенчиво,

— Я обратил тогда внимание, как успокаивающе он действует на женщин. "Он говорит по-английски, — сказал я Линке, — поговори с ним по-английски", — и она тотчас же заговорила с ним по-английски, который звучал в ее устах мягко и тягуче, как сладкая овсянка; он преисполнился удивления и благодарности и стал отвечать на своем павлиньем английском, "языке будущего". У панов его английский вызвал сначала некое замешательство, а потом усмешки; Дед же только дивился — за несколько минут эти евреи перепробовали уже четыре языка. В этот момент, по крайней мере так зафиксировала моя память, и родилось у меня желание ехать с этим человеком в Эрец-Исраэль, в этот момент я решил: пусть она, Линка, понюхает настоящего пороха, пусть изведает до конца, что такое этот сионизм. Иерусалим, да здравствует Иерусалим!

— Да, прямо на месте. Уехать отсюда, отплыть к берегам Палестины, хотя бы для того, чтобы избавиться от этих панов и им подобных. Я подумал о тебе, отец, и мне стало не по себе…

— Что ты, сидя здесь, не поймешь и будешь против…

— Ну, попросту говоря, не пустишь нас в Палестину…

— Зависели! Ну, я так думал…

— В общем, если бы мы попросили твоего разрешения, ты бы нам запретил…

— Не возражал бы? Как это так? Ведь даже сейчас, постфактум…

— Мне кажется, ты сердишься…

— Что значит?

— Не сердишься?

— Я понимаю…

— Мне это только кажется?

— Что?

— Нет, а где же…

— Радость? Не может быть. По какому же поводу?

— Гордился? Очень странно. Значит, гордился? В это так трудно поверить.

— Когда я посылал тебе телеграмму из Венеции перед отплытием, я чувствовал себя преступником, дрожащим от страха перед…

— Что ж, значит Линка была права. Значит она понимала все лучше…

— Что это только внешне, а в душе ты с нами. Почему же…

— И все-таки…

— Только из-за этого?

— А я этого не понимал… Словно какое-то затмение. Прости меня, дорогой отец, я сам придумал твое негодование, вынашивал его в душе, постоянно чувствовал твой клеймящий взгляд на затылке, думал: Боже мой, какое горе я причинил им, отцу и матери, — вместо того, чтобы сидеть в пансионе фрау Липман и искать свою пару, посланную свыше, я беру Линку и увожу ее в пустыню, где можно встретить только верблюдов да ишаков…

— Конгресс? Он ведь, отец, не первый и не последний…

— Что значит? Разве в "Дер ид" не писали, что там было, что говорили? Честно говоря, не очень он меня интересовал, этот конгресс…

— Слова, слова — речи, прения. Даже наш доктор Мани выступал — в медицинской комиссии, просил помочь и, разумеется, приглашал врачей к себе в гости, в Иерусалим. Ты лучше спроси Линку, она тебе расскажет, о чем спорили, на чем сходились — она сидела там с утра до вечера, не пропустила ни одного заседания. Ты должен был видеть ее: в вышитом крестьянском платье — то, скандальное, я назавтра изорвал, я же тебе говорил, — сидит, погруженная в мысли, что-то записывает — делегат, сознающий свою ответственность перед округом, который его не избирал. Но это неважно — Москву кто-нибудь спрашивал, кто от нее поедет? Варшаву спрашивали, кого она хочет послать? Как бы то ни было, я на конгресс почти не ходил, потому что тайком начал готовить все, что нужно, для нашей палестинской кампании. В полной тайне, отец, никому ни слова — ни Линке, ни палестинскому доктору, который, ничего не подозревая, сообщил мне как-то название судна, на котором он собирается отплыть первого сентября из Венеции в Яффу. Нет, впрочем, он что-то подозревал, ему что-то подсказывало шестое чувство, и все больше и больше времени он проводил с нами, подсаживался к Линке, заводил с ней беседы на "языке будущего", но я думал тогда не о них, а о тебе…

— О тебе.

Ведь этот каприз, эта поездка были в какой-то мере направлены против тебя…

— Против этого барского сионизма. Так что сейчас, мой милейший отец, когда ты утверждаешь, что ты не сердился, для меня это едва ли не разочарование.

— Да, хоть и разочарование странного толка, ха-ха, однако все же, разочарование… Но как добраться до Палестины? Я пошел на вокзал, в туристическое бюро, разузнать, как практически это сделать. Сначала было такое впечатление, что мне туда вообще не попасть, ибо швейцарцы повергли меня в отчаяние упорным нежеланием понимать мой ломаный немецкий, а когда поняли, то поразились — Палестина была для них только местом, упоминаемым в Священном писании, а никак не объектом туризма, но в конце концов они признали мое право клиента спрашивать о чем угодно, даже о Палестине, и направили к одной девушке, еврейке, работавшей у них, совсем еще юной, немногим старше Линки, родом из Вильно, выросла она в очень религиозной семье, два года назад убежала на Первый конгресс, благодаря ему «раскрепостилась» и решила не возвращаться в Вильно, а остаться в Базеле в преддверии грядущих конгрессов. Вначале она жила впроголодь, а потом нашла работу в туристическом бюро, ибо швейцарцы пришли к заключению, что нужно открыть особое еврейское отделение для обслуживания делегатов конгресса: заказывать им билеты на поезда, подыскивать места в пансионатах, гостиницах, санаториях в этом живописном уголке Европы — ведь надо же народным посланцам отдохнуть после решения национальных проблем, переварить…

— Нет, конечно, есть и порядочные люди, преданные идее, без которых все выглядело бы иначе, но сколько — и этого нельзя не признать, отец, — сколько бездельников вроде меня, ищущих развлечений на фоне решения судьбы еврейского народа…

— Вся наша поездка, например, была задумана как развлекательная, если бы судьба не решила иначе…

— Погоди, ты что, не хочешь дослушать об этой девушке из Вильно?

— Как раз не очень красивая, отец, бледная, вид немного болезненный, «чахоточная» называл я ее про себя, но очень толковая, с независимым складом ума и с талмудической дотошностью, ее конек — карта Европы, которую она целиком держит в голове, она в любой момент может пуститься в детальное обсуждение каждого ее участка, только скажите. Она знает, где скрещиваются пути поездов, помнит названия всех станций и даже точное расписание, ей ничего не стоит описать, как выглядят купе каждого класса, как расположены полки, и нет нужды добавлять, что она знает наперечет все цены, — короче, таких еще надо поискать. Я ей понравился, и, услышав, что я хочу добраться до Эрец-Исраэль, она так загорелась, словно ехала вместе со мной, и хотя греческое судно, на котором Мани собирался плыть, не внушало ей доверия — слишком уж маленьким оно оказалось, — она сразу же телеграфировала агенту, чтобы он заказал нам каюты поудобнее и стала выяснять, где лучше остановиться по дороге в Венецию. Короче говоря, жизнь бьет ключом, настроение приподнятое, я сную между залом конгресса и вокзалом, вынашиваю свой план, хотя он до сих пор кажется мне еще только фантазией. Но во вторник, в последний день работы конгресса, когда я пришел к ней после полудня, к этой своей «чахоточной», она вручила мне папку — ты бы видел, сама папка чего стоит, — а в ней подробное описание маршрута на идише, все необходимые документы, железнодорожные билеты; план прекрасно продуман: днем — экскурсии, все переезды — ночью, ничто не забыто — как питаться, где ночевать, сколько платить и, конечно, как возвращаться из Эрец-Исраэль, к кому обращаться; не хватало разве только информации о высоте волн и направлении ветра, что, между прочим, отец, оказалось совсем не таким маловажным, ха-ха… — Погоди, погоди… И вот, значит, вечером того дня в ее комнатушке в бюро, где вечно толчется полно людей, я внес все деньги, взял руку девушки — а в глазах ее блестели слезы, словно ей трудно было расставаться со мной — и поцеловал со всей теплотой…

— Четыре тысячи швейцарских франков.

— Переведи это в злотые по…

— Что-то в этом роде.

— Да, в этом роде.

— Может быть, даже меньше. Разве это много? Ведь и пансионат в Лугано был бы незадаром…

— Разумеется. Все первым классом, как подобает аристократам…

— Линке я все еще не говорил ни слова. Она по-прежнему с утра до вечера пропадала на заседаниях, слушая речи, водопадами низвергавшиеся с трибуны. Доктор Мани часто сидел рядом, справа, я приходил и садился слева, молча, улыбаясь своим мыслям. Я знал, что она что-то подозревает, но ей, конечно, и в голову не могло прийти, что я задумал на самом деле, только ее взгляд становился все пристальней. Мы ведь даже еще не помирились после той ночи с панами и лишь перебрасывались короткими прохладными фразами. Правда, вечером в пансионате она, не говоря ни слова, показала мне платье, которое приготовила для бала, — оно как раз было вполне приемлемым…