Господин Никто

Райнов Богомил Николаев

— Говорил то, что было велено, — повторяет Тони. — И если ты попался на удочку, не моя вина.

— Почему это я попался?

— Потому что попался!

Тони выливает остатки из рюмки себе в рот, закуривает сигарету и усмехается своей мокрой усмешкой:

— Ты пишешь про ловкачей, и, может случиться, сам со временем станешь ловкачом, однако еще не стал. Когда кто-нибудь прилипнет к тебе и начнет болтать против начальства да угрожать, что вернется обратно, что тебе остается? Ясно, одно из трех: либо согласиться с ним, либо молчать, либо пойти

и доложить. Верно, ты не согласился, потому что не предатель, но и докладывать не пошел. А должен был это сделать, будь ты ловкач. И тогда бы ты прошел проверку.

— Зато ты настоящий ловкач, — замечаю я, отпивая из рюмки. — Если бы я доложил, знаешь, чем бы все это кончилось? Кралев постарался бы тебя настрополить, чтоб ты все отрицал и доказывал, будто говорил я сам, а теперь приписываю тебе. Так что во всех трех случаях меня ждало одно и то же, потому что Кралев заранее решил мою судьбу.

Я нарочно дважды повторяю имя Кралева, чтоб заметить реакцию Тони. Но никакой реакции нет. Тони уже изрядно выпил и утратил способность отрицать свою связь с Кралевым. Если, спохватившись, он все же отрицает, то совсем другое:

— Чудак ты человек, ну зачем ему заранее решать твою судьбу? Кому ты стал поперек дороги?

— Никому, разумеется. Я мелкая сошка. Но поскольку они имеют зуб против Младенова, а я считаюсь его человеком, все шишки сыплются на меня.

— Не принимай близко к сердцу, — успокаивает меня Тони. — Парень ты башковитый. Без дела не останешься. Только вот двух маток сосать тебе не придется.

— А вы что? Уж не одной ли маткой довольствуетесь? Все вы…

— Ш-ш-ш! — прерывает меня Тони, поднеся к губам пожелтевший палец. — Слово — серебро, молчание — золото! Соси хоть десять маток, только умеючи… Ничего, время есть, научишься…

— Ты, я вижу, опять накачался… — равнодушно замечает подсаживающийся к столу Милко, устав, вероятно, колотить по лотерейному барабану.

— С горя, браток… Страдаю, опять останемся без редактора.

Милко не реагирует. Он ищет глазами кельнера и, обнаружив его, делает заказ, молча показывая пальцем на рюмку Тони. Милко, как видно, тоже в курсе дела. Похоже, что все в курсе, кроме меня.

— Возьмете еще по одной? — спрашивает молчальник, когда гарсон приносит ему рюмку мартини.

— Почему по одной? Нам по одной мало, — с готовностью отвечает Тони. — Заказывай бутылку, хватит забавляться рюмками.

— Тебе только бутылки недостает, — бормочет Милко.

И приказывает кельнеру:

— Еще две того же самого.

Мне, однако, не суждено воспользоваться угощением. В глубине поднимается из-за стола Младенов и, неуклюже пробираясь между столиками, направляется к нам.

— Эмиль, ты отвезешь меня домой?

Поднимаюсь и иду за ним. Предстоящий разговор мне уже известен. Поэтому меня даже несколько удивляет, когда бай Марин, едва тронулась машина, принимается совсем за другую тему:

— Скажи, ты в своем уме? Зачем тебе понадобилось дразнить Лиду?

— Как это дразнить?

— Не так одета, в таких, мол,

нарядах одни потаскухи появляются… Что, по-твоему, Эмиль, у меня денег куры не клюют, да?

— Погоди, бай Марин, я ей говорил не про деньги, а про то, что надо иметь приличный вид. Она может одеваться еще дешевле и выглядеть прилично.

— И я ей говорил то же самое. Купи, говорю, себе платьице в уцененных товарах, как делают скромные женщины. Так нет, Мери Ламур послушалась и накупила этих страшил. А теперь, извольте радоваться, давай денег на новые туалеты. Можно подумать, что я лопатой их загребаю, эти деньги.

— Кое-кто и лопатой загребает, — вставляю я. — Взять хотя бы Димова.

— Знаю, сколько он получает, Димов. Тоже не бог весть как процветает, особенно допустив к карману такую мотовку, как эта Мери.

Младенов замолкает и окидывает меня беглым взглядом.

— Не гони. Нам спешить некуда. Хочется поговорить с тобой и о другом…

Значит, приближаемся к главной теме. Я и так еду совсем не быстро, потому что в эти часы на бульварах такое скопище машин, что, если бы и захотел, не сможешь прибавить скорость. Но дело в том, что от Центра до Рю де Прованс слишком близко, чтоб заводить разговор о серьезных вещах.

— Уже два-три раза эта пара заводила речь о тебе. Я все стараюсь оттянуть, но они не унимаются: требуют твоего увольнения. Трогать его, говорят, мы больше не будем, может жить спокойно, только пускай убирается с глаз. Мы не нуждаемся в надзирателях.

— Хорошо, бай Марин. Если надо, я уйду.

Младенов бросает на меня оторопелый взгляд, его очень удивило, что я так вот, сразу, отступил. Я всматриваюсь вперед, стараясь протиснуться между старым «ситроеном» и огромным блестящим «бьюиком».

— Я, конечно, тебя не оставлю. Сделаю все, что можно. Кое-где я позондировал почву и должен тебе сказать, что дела не так уж плохи. Можешь устроиться и в «Свободной Европе», и в других местах — была бы охота. Наши эмигранты, к сожалению, в большинстве тупицы изрядные, а тут нужны подготовленные ребята, вроде тебя.

— Обо мне не беспокойся, — говорю я, чтоб несколько охладить его. — Как-нибудь сам справлюсь.

Младенов снова испытующе смотрит на меня, но как раз в этот момент я пробираюсь между двумя машинами, и мне некогда разговаривать и глядеть по сторонам. Чтоб избежать столкновения, «ситроен» немного отодвигается влево, что позволяет мне обогнать «бьюика», покрыв его позором и тучей синего бензинового дыма.

— Эмиль, ты не должен на меня сердиться, а если сердишься, то несправедливо. Учти, я реагировал предельно остро, но эти вещи зависят не только от меня.

Круто повернув, я выкатываю на Рю де Прованс. Теперь другая забота — где найти местечко для моего «ягуара» среди длинного ряда стоящих впритык машин. Пока мы медленно ползем вдоль цепочки застывших у тротуара машин, одна из них выбирается из ряда и уезжает. «Ягуару» тут слишком тесно, однако после нескольких манипуляций мне все же удается пристать к тротуару.