Господин посол
Шрифт:
– Как говорят у вас в Бразилии: "За наши доблести!"
– А их у нас немало,- подхватил Гонзага, также поднимая бокал.
Годкин заметил, что взгляд друга настойчиво устремлен на что-то или, вернее, на кого-то, вероятно на женщину, сидевшую в другом конце зала. Этот взгляд был настолько сальным, что Биллу показалось, будто в воздухе он оставляет липкий след.
Билл удержался от искушения обернуться и с профессиональной наблюдательностью продолжал изучать физиономию друга. Лицо Орландо Гонзаги было мясистое, почти жирное, карие глаза немного навыкате, веки припухшие. Тщательно подстриженные темные, как и волосы, усы окаймляли красиво очерченные губы. Голос у него был низкий, бархатный,
– Но где же наш Пабло?
– спросил Годкин.
Не отводя глаз от прекрасного видения, Гонзага ответил:
– Он недавно звонил и сказал, что не сможет прийти. Все еще занят с новым послом, который завтра будет вручать верительные грамоты президенту Эйзенхауэру.
– Бедный Пабло! Не хотел бы я быть в его шкуре.
– Я тоже. Эти послы, как правило, ничего не смыслят в дипломатии да к тому же обязательно близкие друзья президента, так что хлопот с ними не оберешься... А впрочем, хватит об этом. Лучше обернись незаметно и посмотри на красотку в глубине зала... Я так и сверлю ее глазами, а она и не думает взглянуть на меня.
Годкин улыбнулся, выждал несколько секунд и, повернувшись, увидел за столом у стены хорошенькую женщину, которая пила в одиночестве.
– Нравится?
– Красивая и яркая до неправдоподобия, как цветная иллюстрация к повести в "Сатэрдей ивнинг пост".
– Вот именно! Ты дал отличную характеристику американским красавицам. Они ярки, как никакие женщины в мире... Они благоухают, так как ежедневно принимают ванну и испытывают болезненную страсть к средствам, устраняющим запахи... Но они безвкусны, как и вся американская кухня...
– Безвкусны?
– Возьми журнал, где есть кулинарная страница, и ты увидишь великолепные фотографии разных кушаний... Какие цвета! Как все аппетитно! Прямо слюнки текут... Но если б ты мог сжевать эту страницу, вкус у нее был бы такой же, как у блюда, на ней изображенного.
– Уж не хочешь ли ты сказать что спать с американкой - это все равно, что спать с цветной фотографией...
– Почти что.
– Ты преувеличиваешь!
Гонзага нахмурился.
– Только не оборачивайся, Билл, я тебе опишу, чем сейчас занята наша красотка. К ней только что подошел парень ростом в два метра, блондин, с тупой физиономией футболиста, наверное, герой корейской войны... Этот бандит наклонился и поцеловал ее. Она улыбнулась. Он садится. Беседуют. Может быть, они муж и жена? Что ж, поцелуй был вполне супружеский... Допустим, так оно и есть. Они встречаются в постели приблизительно раз в месяц, ибо он, энергичный молодой глава процветающей фирмы, по горло занят общественными и коммерческими делами и поэтому несколько небрежно выполняет супружеские обязанности.
Покуривая, Годкин улыбался и слушал. Гонзага наклонился над столом, будто собирался выдать государственную тайну.
– После того как вы, американцы, захватили Запад,
– Зато уж вы, латиноамериканцы, все постигли, не так ли?
– Во всяком случае, дорогой, мы пользуемся без всяких запретов радостями, которые нам дает наше тело... Постой! Футболист расплачивается... Богиня встала! Ого! Она не менее прелестна и сзади.
"Как многие бразильцы его круга,- подумал Годкин, - Гонзага, очевидно, испытывает особую слабость к этой части женского тела".
– Еще кампари?
– Нет. Я уже достаточно выпил за завтраком, а это со мной случается редко.
– Да! Как прошло чествование?
– Как обычно. Шутки, остроты, речи...
Билл посмотрел по сторонам. Темные абажуры создавали в помещении какие-то интимные сумерки. В воздухе пахло гарденией (а может, от пышной блондинки, сидевшей за соседним столом?) и испарениями виски. Невидимый громкоговоритель вкрадчиво наигрывал томный блюз.
– Ты настоящий герой, мистер Годкин. Тридцать пять лет в одной и той же фирме! На год больше, чем я вообще существую в этой юдоли слез.
– Уж не думаешь ли ты, что я сегодня счастлив? Сидя на берегу Тайдл Бейсин, я подбил итог своей жизни. Скоро мне стукнет шестьдесят. Я не богат и не знаменит. По американским понятиям, банкрот.
– К черту эти понятия, Билл. Почему вы, американцы, решили устанавливать эталоны для всего мира? Разве вы сверхчеловеки? Или боги?
– Не знаю, и все же...
Гонзага откинулся на спинку кожаного дивана и задумчиво уставился на третий бокал мартини, который официант поставил перед ним.
– Ты мне никогда не рассказывал, как попал в лапы Амальпресс.
– Тебе это в самом деле интересно?
– Конечно, старина!
Билл нерешительно взглянул на приятеля, сомневаясь в его искренности. Он знал, что Орландо Гонзага, как почти все латиноамериканцы, был плохим собеседником. Он любил говорить, однако слушать не умел.
– Среди моих весьма скромных академических подвигов в нью-йоркском Сити Колледже наиболее примечательным была диссертация, которую я не без претензии озаглавил "Рентгенограмма латиноамериканских диктатур".
– Почему не без претензии?
– Я был тогда зеленым юнцом, мне не исполнилось и двадцати четырех, и я еще не ступал на землю Латинской Америки. Немного знал испанский, восхищался Боливаром, Сапатой, Хуаресом... и проглотил в Публичной библиотеке несколько десятков книг о Латинской Америке. Как видишь, мой рентгеновский аппарат был лишь второсортным биноклем...
– Прескотт написал свое знаменитое "Завоевание Мексики", не побывав в этой стране.
Билл улыбнулся, показывая желтоватые зубы.
– Не помню, зачем один из директоров Амальгамэйтед Пресс прочел мою диссертацию, нашел у меня репортерские способности и предложил работать в своем агентстве. Я согласился, меня послали в одну из республик Центральной Америки, где накануне президентских выборов ожидались беспорядки... В этом тропическом аду я пробыл месяц - одни из самых тяжелых в моей жизни. Корреспондент другого агентства, деливший со мной номер в отеле, схватил малярию. Мне повезло, хотя меня не меньше его кусали москиты. Я отделался дизентерийным колитом, от которого излечился лишь через пять лет...