Господин Пруст

Альбаре Селеста

Все сводится к тому, что, как говорят, г-н Пруст будто бы помогал ему для обустройства деньгами и мебелью и, кроме того, еще и сам бывал в его заведении.

Однако это не более чем светские сплетни — раз об этом все знают, почему бы и не поговорить?

Но прежде всего рассмотрим факты.

Действительно, г-н Пруст подарил ему кое-какую мебель, но это было задолго до пресловутого дома на Аркадах, еще когда Альбер обзавелся банями на улице Годо-де-Моруа. Так говорил мне сам г-н Пруст. По наследству от родителей и деда Луи у него скопилось столько мебели, что столовая в квартире была вся загромождена почти до потолка, и я протискивалась через нее, как в дремучем

лесу. Кроме того, многое хранилось еще и в подвале, во дворе дома 102 на бульваре Османн. И когда Ле Кюзиа сказал, что у него не хватает денег на покупку мебели для его собственной комнаты в новом заведении, г-н Пруст позволил ему взять кое-что из подвала. В конце концов все свелось к зеленой полу-кушетке, паре кресел и нескольким занаве­сям.

Что касается денег, то, действительно, г-н Пруст субсидировал его, но на вполне определенных условиях, о которых я скажу позднее, и, уж конечно, не для устройств этих заведений. Во-первых, он вообще не раздавал деньги просто так; во-вторых, у Альбера были куда более богатые покровители, чем г-н Пруст. Рас­сказывали, будто в то время, когда мы жили на улице Гамелен, он хотел продать ковры и мебель, чтобы выручить Альбера. Все это неправда. Тогда у него уже не было никаких отношений с Ле Кюзиа, а помочь он хотел госпоже Шейкевич, но она с достоинством отказалась от его предложения.

Теперь по существу дела... На основании того, что говорил мне сам г-н Пруст, я уверена, он отдал эту мебель точно так же, как раздавал целыми пригоршнями чае­вые. В качестве доказательства скажу здесь о том глухом негодовании, с которым он говорил мне про то, как Ле Кюзиа использовал его мебель на улице Аркад.

— Представляете, Селеста, ведь этот жулик выпросил у меня мебель, чтобы обставить собственную комнату на Аркадах, а употребил для своих омерзительных делишек. Никак уж не ожидал от него чего-либо подобного. Боже, какую глупость я сделал!

Это сохранилось в моей памяти тем более отчетливо, что все было сказано по горячим следам, сразу после визита Альбера. И я поняла — он уже никогда не про­стит ему.

Наконец, последнее. Если г-н Пруст и давал какие-то деньги, то, во всяком случае, не столь уж большие.

Он платил как бы чаевые за те сведения, которые Альбер доставлял ему, но г-ну Прусту случалось и самому бывать у него, конечно, только ради своей книги. Дос­таточно было только одного взгляда на Ле Кюзиа, чтобы понять: этот человек зада­ром не ударит и пальцем о палец. Хоть он и стал хозяином заведения, душа-то у него так и осталась лакейской. Но г-н Пруст платил еще и Оливье Добеска, директору ресторана в отеле «Риц», чтобы тот держал его в курсе всех событий: кто с кем се­годня обедал или какое платье было на госпоже такой-то.

Конечно, все эти истории, исходившие от Ле Кюзиа, были просто какой-то несъедобной стряпней. Ведь г-н Пруст никогда ничего от меня не скрывал, в том числе и весьма специфические наклонности самого Альбера. Он даже называл мне имена тех людей, которые постоянно бывали на Аркадах, — в том числе политиков и даже министров; Альбер снабжал его подробностями их пороков, это развлекало г-на Пруста, но чаще всего у него была скорее печальная нотка, и он говорил мне, что не понимает, как можно дойти до всего этого.

Когда ему нужно было узнать о чем-нибудь от Альбера, он призывал его на бульвар Османн, обычно после кофе, уже в конце дня. Ле Кюзиа сидел очень недолго, он всегда торопился обратно к себе на Аркады. Говорили, будто бы после войны за ним ездил Одилон. На самом же деле с запиской посылали меня, но я никогда не входила внутрь. Помню, что в этом доме было два выхода. Г-н Пруст всегда

говорил мне:

— И не забудьте, Селеста, сначала спросить, здесь ли он, а потом уже от­дайте письмо в собственные руки. Самое главное, в любом случае он должен вернуть его вам.

И когда впоследствии стали говорить, что у Ле Кюзиа есть много писем г-на Пруста, я никак не могу понять, откуда же они у него взялись.

А передавать письма в собственные руки нужно было лишь потому, что Альбер мог в любое время угодить в тюрьму. Несколько раз именно по этой причине я за­ставала вместо него щупленького молодого человека — кажется, его звали Андре, — который присматривал за домом в отсутствие хозяина.

Г-н Пруст объяснил мне:

— Когда я хожу туда, то стараюсь долго не задерживаться из-за всех этих полицейских проверок, чтобы не попасть завтра на первые страницы газет.

Я даже не буду останавливаться на всех глупостях, выдуманных в одной книге в связи с этим заведением: истории с проткнутыми булавками крысами, на мучения которых он якобы ходил смотреть, или как показывал там всяким подонкам фото­графии своей матери ради удовольствия слушать их оскорбления. И как только могут печатать подобный бред? Г-н Пруст всегда безумно боялся крыс, даже не переносил одного их вида. А фотографии матери никогда не покидали ящиков комода — они только изредка вынимались, чтобы взглянуть на них с волнением и любовью. Нако­нец, он никогда ничего не выносил из дома и вообще, кроме еды, предметов туалета, одежды, тетрадей и ручек, ни к чему не притрагивался. И уж совершенно невероятно чтобы он, всегда просивший подать ему самую малейшую вещь, вдруг сам выдвинул бы тяжелый ящик, вынул оттуда фотографии и, вложив в конверт, спрятал в кармане а потом, возвратившись, проделал все это в обратном порядке. Единственная вещь, которую он за все время взял с собой из дома, — это пакетик с сахаром для моей золовки, г-жи Ларивьер, во время войны.

Во всяком случае, я могу утверждать, что он никогда не жил на улице Аркад и не бывал там чаще, чем я могла знать об этом, то ли по носимым мною письмам, то ли со слов Одилона, или же от него самого. Не думаю, чтобы он туда ходил больше пяти-шести раз за четыре-пять лет. А потом, когда ему уже не нужны были никакие сведения, он и совсем перестал видеться с Ле Кюзиа.

Поразительно, но всякий раз, когда г-н Пруст возвращался оттуда, об этом говорилось точно таким же тоном, как будто он побывал у графа де Бомона или графини Греффюль. Его интересовала только сама картина происходящего и ничего более. А когда я со своей откровенностью говорила, что не понимаю, как он может принимать Альбера и тем более ходить на Аркады, он отвечал:

— Да, конечно, Селеста. Вы даже не представляете, насколько это отупляет меня и как мне самому противно. Но ведь я могу писать только о том, что есть на самом деле, и мне нужно это видеть.

Не могу забыть одну ночь, когда г-н Пруст возвратился после того самого зрелища, которое описал в своей книге. Он увлек меня к себе в комнату и, сидя на краешке кровати, стал рассказывать:

— Дорогая Селеста, то, что я увидел, просто невообразимо. Вы знаете, сегодня я ездил к Ле Кюзиа. Он предупредил, что у него будет человек, который хочет быть вы­поротым. И я наблюдал эту сцену из соседней комнаты через отверстие в стене. Это нечто невероятное! Прежде у меня были какие-то сомнения, и хотелось убедиться самому. Этот человек — богатый промышленник, специально приехал сюда с севера. Представьте себе, его прицепили кандалами к стене, и какой-то грязный подонок стегал его кнутом до крови. Только так этот несчастный и мог получать удовольст­вие...