Господин Пруст

Альбаре Селеста

Я ходила покупать их по мере надобности в дорогой магазин тут же на бульваре Османн. Там служила обращавшая на себя внимание девушка, очень элегантная, с манерами светской дамы; если не ошибаюсь, мадемуазель Лидова, которая, как, впрочем, и все другие торговцы, всегда отличалась особенной услужливостью, если дело касалось г-на Пруста. Я выбирала тетради, и нам присылали счет. К обложкам приклеивались маленькие квадратики бумаги, и на них уже сам г-н Пруст надписывал латинскими цифрами номера.

Были еще и три тетради с заметками. Тетради

с рукописями постепенно нака­пливались, и теперь в Национальной Библиотеке их хранится семьдесят пять — это дает представление о работе г-на Пруста.

Что касается сохранявшихся издавна маленьких блокнотов для заметок, то они были удлиненного формата с силуэтами на обложке. Их подарила ему г-жа Строе. Один он отдал мне уже в самом конце, но, конечно, без всяких записей, и я сохраняю его до сих пор.

Если «черные тетради» лежали в комоде, то все остальные всегда находились под рукой, тщательно разложенные на ночном столике возле постели. И этот порядок никогда не менялся: в середине, возле лампы, блокноты; позади нее тетради с за­метками и рукопись.

Кроме того, были еще записочки на листках и распоряжения, писавшиеся на бумаге для окуривания, так что у г-на Пруста всегда имелись все необходимые ему «инструменты».

Во время работы он редко заглядывал в книги и никогда не держал их у по­стели. Изредка справлялся по «Готскому Альманаху» или словарю, чтобы проверить название места или написание имени. Время от времени просил меня подать ему какой-нибудь том, быстро перелистывал страницы и сразу же возвращал.

— Спасибо, Селеста, унесите это, я уже все нашел.

Бывало, я говорила ему:

— Какой вы странный, сударь. Спрашиваете книгу и, едва взглянув, отдаете обратно.

— Видите ли, Селеста, я много читал и все знаю.

Несмотря на это, вся его комната была заполнена книгами, к которым, впрочем, он уже не прикасался.

В моей скромной помощи было и одно дело, касавшееся вставок в рукописи, которым я очень гордилась. Больше всего времени у него занимали поправки, и он бесконечно делал все новые и новые добавления.

Однажды зовет меня, и я вижу его измотанным и озабоченным.

— Дорогая Селеста, я заехал в совершенный тупик!

— Что случилось, сударь, что такое?

— Да, видите, у меня уже все поля исписаны, а надо исправлять и исправ­лять, не говоря уже о дополнениях. Просто не знаю, как тут быть. Пробовал вкла­дывать новые листки, но когда это попадет в типографию, они разлетятся во все стороны. Что мне делать?

Почти не задумываясь, я ответила:

— Сударь, если дело только в этом, тут нет никакой трудности.

— Как же так, Селеста? Нет трудности? Посмотрел бы я на вас в моем по­ложении!

— Да нет, сударь, все очень просто. Нужно только, чтобы вы на своих ли­стках оставляли сверху и снизу маленькие полоски, и я буду вклеивать их в нужные места. А вы можете писать сколько угодно, останется лишь загибать их. Ну, а в ти­пографии пусть всю эту ленту разворачивают,

чтобы последовательно набирать фразу за фразой.

Его лицо просветлело, он безумно обрадовался.

— И все это можно сделать? Дорогая Селеста, как я рад! Вы просто спасаете меня.

Он был так доволен, что рассказывал об этом всем подряд и даже упоминал в письмах, особенно к своим английским переводчикам Шиффам, и называл меня за­мечательной женщиной.

Вот от этого рукописи и раздулись. Одну, самую знаменитую, с такой длинной лентой, сложенной аккордеоном, показывали даже на выставках. В развернутом виде она имела длину метр сорок!

Я солгала бы, сказав, что знала, над чем именно он работает, кроме «Девушек в цвету», но по всем его повадкам можно было заключить о неизменной цельности всего труда, и, если ему и случалось непрерывно писать что-нибудь одно, например, завершая книгу, все-таки чаще он переменял свои романы в зависимости от возни­кавших изменений и дополнений, переходя от «Германтов» к «Содому и Гоморре» и от «Пленницы» к «Обретенному времени». Все это было настолько связано в его уме, что составляло, в сущности, единую книгу.

Меня поразила сказанная им однажды фраза по поводу вида Дельфта работы Вермеера. Это было уже незадолго до конца, после того как г-н Пруст побывал на выставкё в «Зале для игры в мяч». Он возвратился оттуда совсем без сил, а ночью с восторженным взглядом, словно эта картина все еще была перед его глазами, говорил мне:

— Ах, Селеста вы не представляете, какая тщательность работы, какая тон­кость! Буквально каждая песчинка! Нежнейшие оттенки то розового, то зеленого... Как это все сделано! А мне нужно исправлять и исправлять, добавляя свои песчин­ки...

Но в нем самом тоже были и тщательность, и утонченность. Он не успокаи­вался, пока не докапывался до всех мельчайших подробностей. Вспоминаю, напри­мер, как дотошно выспрашивал Одилона, когда ему понадобились для книги крики улицы.

— Ведь вы все время на улице и должны прекрасно знать ее крики, а мне остается только то, что проникает сквозь закрытые окна. Постарайтесь прислуши­ваться, хорошо?

— Да, сударь, конечно, я узнаю.

И когда Одилон приносил все эти словечки мелких бродячих торговцев и ре­месленников, надо было слышать его добродушный смех!

— Дорогой Одилон, как я вам благодарен...

И все они, эти крики, оказались в «Пленнице» именно такими, как их принес ему мой муж: «А вот улитки, два су за улитку, свежие улитки, прекрасные улитки! Шесть су дюжина!.. Свежайшие артишоки, прекрасные артишоки!» Или еще: «Лу­дить! Лудить! Лужу все подряд, хоть мостовую!..»

С каким упоением повторял он эти присказки. Из него прямо-таки струилась радость, и мы ощущали неповторимый аромат его сердца.

Для меня было истинным наслаждением и развлечением хоть как-то участво­вать в его работе, поэтому я и сохраняла ту самую улыбку Джоконды, ощущая в себе благоухание луговых цветов.