Господин с кошкой

Драгунский Денис Викторович

Когда ему позвонили первый раз, была среда. Он хотел изменить голос, но вспомнил, что его никто не знает. Своим голосом сказал:

– Нет, он сейчас занят… В начале будущей недели. Но только не в понедельник!

Так было несколько раз.

Потом позвонила молодая женщина:

– С вами хочет поговорить академик Z. Соединяю?

– Простите, как вас зовут? Кирочка, я только что вылез из ванны, перезвоните буквально через пять минут.

Он сразу же набрал номер старого приятеля. Они болтали полчаса, наверное. Разговаривая, он зашнуровывал ботинки, надевал

плащ, раскладывал по карманам кошелек, сигареты, спички, ключи.

Положил трубку, выбежал из квартиры и запер дверь. Остановился.

В пустой квартире зазвонил телефон. Двенадцать звонков. Пауза. Потом снова. На этот раз пятнадцать. Потом еще раз.

Улыбаясь, он вышел на улицу. Светило солнце. Трамвай подъехал и вежливо открыл ему свои двери.

Года через три эту теорию предложил какой-то американец.

Ну и пусть.

«Искренность пастушки»

Прелепа, Миловзор и Златогор в пасторали

– Ты ни в чем не виноват… – Она сидела на краешке дивана. – Но я тоже не виновата. Я не виновата, что у нас никогда нет денег. Что я донашиваю мамино пальто. Что ты не можешь закончить диссертацию.

– Уже совсем скоро закончу, – сказал он. – Осталось буквально чуть-чуть.

– Верю, – сказала она. – Ну и что? Сколько тебе прибавят? И прибавят ли вообще?

– Должны, – сказал он.

– Господи боже мой, – она сжала кулаки, – да стань ты хоть трижды профессор! Сколько тебе заплатят? Мы сможем купить машину? Сделать ремонт? Поехать отдыхать, как приличные люди?

– Ну извини, – сказал он, продолжая лежать. – Значит, я неприличный.

– Не огрызайся, – сказала она. – Я все решила. Я устала. Я хорошо к тебе отношусь. Да, вот что… Я тебе не изменяла, я ненавижу всю эту гадость. Он сделал мне предложение, и я ухожу к нему. Мы даже не целовались! Он сделал мне предложение, и я согласна!

– Какой, однако, кавалер, – сказал он. – Молод, красив, богат?

– Немолод. Обеспечен. Красиво ухаживает. Ты мне когда в последний раз цветочек подарил? – Она нагнулась к нему. – Ты умный. Ты талантливый. Ты когда-нибудь станешь знаменитым и богатым. Лет через двадцать. А я всего лишь красивая. Больше у меня ничего нет. Я хочу жить сейчас.

– Ты что несешь? – поморщился он.

– Я хочу ребенка родить, – прошептала она. – Даже двух. Чтоб у них была большая детская. Игрушки, кроватки. Новенькие. Доктор хороший. Хорошая платная школа. Понял? Ты меня понял?

– Счастливо, – сказал он и отвернулся к стенке.

– Учти, – сказала она, встав с дивана. – Мы остаемся друзьями.

– Ладно, – просипел он, не поворачиваясь. Стыдные слезы текли по его лицу. Она, слышно было,

возилась в коридоре. Что-то доставала из шкафа. Зазвонил телефон. Он схватил трубку.

– Да! – откашлявшись, сказал он.

– Простите, – раздалось в трубке. – Могу я поговорить с мужем Наташи?

– Да, это я, – сказал он.

– Наташа сказала, что уходит от вас? Голубчик, умоляю, удержите ее! Глупейшая история, – говорил

невидимый собеседник. – Мне за пятьдесят, я глубоко женатый человек, не такой уж богатый, в сущности. Это было вроде пари, я ляпнул, что любая девочка убежит ко мне… Да, и вот что. Заверяю вас, между нами ничего не было! Мы даже не целовались!

Она вошла. Он громко повесил трубку, перевернулся на спину.

– Кто звонил?

– Так, – сказал он. – Не туда попали.

После всего

когда в глазах померкнет свет.

В полдень стало ясно, что сегодня – может, через час, но самое долгое к вечеру – Елена Сергеевна умрет. Врач ушел, сообщив это мужу и сыну. Осталась сиделка. Она поставила Елене Сергеевне капельницу на онемевшую левую руку и тоже вышла из комнаты.

Комната была похожа на палату в реанимации. Квартира большая, возможности позволяли. «Человек имеет право умереть дома», – говорил сын Елены Сергеевны. Сейчас он прохаживался взад-вперед и смотрел на экран монитора, по которому бежали какие-то нерадостные линии.

Муж Елены Сергеевны, Павел Павлович, сидел на корточках, по-собачьи положив стриженную ежиком седую голову на край кровати и тихонько целуя холодеющие пальцы умирающей. Она громко дышала, мутно глядя на него.

– Лена, Лена, Лена, – шептал он. – Леночка, не делай этого, не надо… Я не смогу без тебя жить. Пожалей хоть меня…

– Ты все врешь, – просипела Елена Сергеевна.

– Леночка! – Его била дрожь.

– Ты проживешь еще одну жизнь… Еще одну дуру замучаешь, как меня.

– Лена, не надо! Я тебя люблю. Я тебя не переживу. Мы умрем вместе.

– Не паясничай. – Она прикрыла глаза. – Радуйся тихо.

Он в голос заплакал, схватился за голову и выбежал из комнаты.

Спустя минуту раздался выстрел. Шум падения. Чей-то крик. Сын вскочил и выбежал прочь. Скоро он вернулся. С перекошенным лицом.

– Мама, – сказал он, кусая губы. – Мама, папы больше нет. Он застрелился. Я пойду вызову милицию, тебе позвать сиделку?

– Не надо, – проговорила она. – Уйди. Уйди.

Она осталась одна. Глубоко вздохнула и вдруг почувствовала, что с ней что-то странное происходит, непонятное и жуткое, но прекрасное, вот что ужасно. Она вдохнула еще и еще раз, ощущая забытую свободу в легких. Она пошевелила рукой – рука шевелилась легко. Она против воли улыбнулась. Правой рукой взяла с тумбочки пластырь, вытащила иглу из вены в левой руке, ловко заклеила ранку. Онемевшие пальцы левой руки ожили. Пошевелила ногами, сбросила простынку. Увидела, что ноги у нее не старушечьи, а женские.Села на кровати. Шепотом чертыхнувшись, брезгливо выдернула из себя катетер. Ей захотелось пописать, по-нормальному, по-человечески! Встала, одернула полотняную сорочку. Тапочек, конечно, не было. Она сделала два шага босиком. Ее пошатывало, голова чуть кружилась, но было как в ранней юности, когда она вставала с постели после гриппа: возвращение радостного желания жить.