Господин следователь
Шрифт:
— Да, именно так, — кивнул Захар Семенович. — Прибежал ко мне мальчонка из города, затараторил: «Барин, дед Антип тебе записочку велел передать и сказал, чтобы ты побыстрее к нему пришел». Записку взял, спрашиваю — что за дед Антип и чего ему надо? А мальчонка — мол, знать не знаю, дом у него на въезде в город, третий справа. Крыша железом крыта.
Убежал мальчишка, я записочку взял, читаю: «Мой дорогой сын Захар. Желаю я перед смертью открыть тебе твое истинное происхождение, а еще передать тебе наследство, которое причитается. Твой отец Антип Кузьмичев сын Двойнишников».
— Записочка не сохранилась? — перебил я помещика.
— Записочка? Нет, сразу ее скомкал и выбросил. Решил — розыгрыш какой-то. Откуда отец возьмется, если давно убит?
— Угу, — кивнул я, едва успевая
— Нет, не поверил, — покачал головой помещик.
— А что потом?
— Любопытство меня обуяло, — признался Дунилин. — Думаю — что за чудеса такие? Может, сходить да спросить? Да и наследство заинтересовало. Про Двойнишникова никогда не слыхал. Понятно, если на отшибе живет, в старом доме, то с деньгами плохо, но мало ли… Вдруг у него клад закопан и мне его отдать хочет? Все в этой жизни случается. Дом этот помню. Крыша железная, но ржавая, менять пора. Решил сходить. Что я теряю, в конце концов? Если это чей-то розыгрыш, так потом пожалеют. В земстве я не последний человек. В суд подам. С урядником у меня дружба. Да и исправник наш — пусть он сегодня морду отворачивал, мне хорошо знаком. Пошел напрямую, берегом, так короче, всего две версты, через село ехать не надо. Коляску не нужно брать — увидят. Взял еще полуштоф, на всякий случай.
— Кстати, почему вы с собой самодельную водку взяли, не из казенки? — поинтересовался я.
— Ну вот еще, хорошую водку невесть на кого переводить! — возмутился Дунилин. — Водку из лавки я для гостей держу. Из земства ли кто заглянет, настоятель ли наш в гости зайдет. Мужички свою водку гонят, мне приносят бесплатно, из уважения.
— Понял, — кивнул я. — Записываю, что полуштоф вы взяли на всякий случай. А что дальше было? Пришли к старику…
— Пришел, тот сильно обрадовался. Говорит — рад, что перед смертью сына родного увидел и обниматься лезет! А сам грязный, вонючий. Я его отодвинул, полуштоф на стол выставил, спрашиваю — дед, ты в своем ли уме? Отец мой почти двадцать лет в могиле лежит. А этот, Антип Двойнишников отмахнулся, начал на стол какую-то закуску выставлять, стаканы — сто лет немытые. Давай, говорит, сын мой родимый, за встречу выпьем, все тебе все расскажу. Бр-рр.
— Выпили? — с сочувствием поинтересовался я. Самогон и так-то противно пить, а еще и стакан немытый. Бр-р.
— Пришлось, куда деваться? — развел руками Дунилин. — Хотелось узнать, что за тайны такие скрыты. Но выпил я всего-ничего, не больше стакана. А старик, пока пил, рассказывал. Поведал мне тайну свою, да и мою. Лучше бы не знать.
— И что вам старик поведал?
— Сорок годов назад, даже с лишним, солдатка Анна Иванова из деревни Строжок от него забеременела. Антип бы женился на ней, но при живом муже не обвенчают. Может, его давно убили, но, если весточки о смерти нет, солдатик живым считается. Анна мальчонку родила, барыня старая его из жалости в дом взяла. Тут умный человек подсказал, что если солдатка ребенка приживет, пока муж служит, можно его в мещанское сословие записать, если поручитель найдется. На то указ самой императрицы Екатерины есть. Отыскал Анну, отвел к волостному писарю, тот челобитную написал, а сам Двойнишников магистрат пошел, все бумаги отдал. Красильников, бургомистр, пообещал помочь, но только, если все по закону будет. Если будет какое препятствие, в мещане не запишут. Нашлось препятствие! Барыня к ребенку так привязалась, что родного племянника заставила его в сыновья записать. Тот не хотел, но деваться некуда.
— Откуда Антипу Двойнишникову обо всем известно? — перебил я Дунилина. Отчасти из интереса, отчасти, чтобы перевести дух. И рука пусть отдохнет.
— У Двойнишникова среди прислуги знакомые были. Рассказали, что выхода у племянника барыни не было. Либо чужого ребенка усыновить, либо без наследства остаться. У ее племянника, Семена Никодимовича, тогда еще поручика, сплошные долги, даже родовая усадьба заложена. Приехал поручик, а барыня ему — Дунилино выкуплю, остальные долги покрою, а ты за это мальчонку усыновишь. Откажешься, имение дальним родственникам отпишу, останешься с голой жопой.
— Прямо так и сказала?
— Моя бабуля могла еще и не так сказать, — хохотнул
— И в чем проблема? — не понял я. — Оставлял бы, кто ему мешал?
— Старый хрыч хотел, чтобы в завещании было указано — сыну моему, Захару Дунилину, урожденному Двойнишникову.
— А кто это завещание увидит? — пожал я плечами. — Нотариус.
— У нотариуса есть секретарь, сидят они оба в Окружном суде, там у вас народу много, да еще и посетители ходят. Слухи бы сразу пошли, как только старик завещание принес. К чему они мне? А еще… — Дунилин замолк, а потом сказал: — Я на дом посмотрел, подумал — халупа, не дом. Добро, если бы где-то в центре стоял, там земля подороже, а тут окраина. И бревна старые, весь низ сгнил, половицы рассохлись. Крыша, хоть и железная — когда-то дорогой была, теперь ее ржа проела. Печку старую — из нее кирпичи сыплются, разбирать и новую складывать. Дом этот, может, рублей семьдесят стоит. Но чтобы семьдесят получить, венцы нижние на срубе придется менять, крышу перекрыть, печку переложить. Рамы еще оконные менять, а стекла все в трещинах. Ремонт рублей в двадцать влетит, не меньше. Без ремонта за такую халупу не больше тридцати-сорока рублей дадут. Овчинка выделки не стоит. Прикинул и говорю старику — спасибо, мол, оставайся с богом, пойду и наследства мне твоего не надо. А хмырь этот, который папашей моим назвался, вдруг заявил — понимаю, сынок, что ты огласки не хочешь. Тогда мое слово такое — я на тебя завещание составлю, упоминать про отцовство не буду. Но ты сейчас должен передо мной на колени встать, руку поцеловать и сказать — спасибо, батюшка.
Дунилин опять замолк и принялся смотреть в одну точку.
— Вы приценивались к тому, что в доме? — спросил я как бы невзначай.
— А что там ценного? Часы сломанные, их не отремонтировать, шандал бронзовый — рубля два, он только для крестьянина ценность представляет. Хлам всякий, куда мне его девать? Не самому же стоять и распродавать? Или вы про семьсот пятьдесят рублей, что в сундуке спрятаны? Деньги большие, но про них узнал, когда труп старика нашли, слухи полезли.
— Значит, потребовал, чтобы вы на колени встали. А вы?
— Просто поднялся да к двери пошел. Из-за хлама становиться перед грязным стариком на колени, да еще руку ему целовать? Так и сказал — мол, тебе не верю, дворянину вставать на колени зазорно.
Интересно, если бы Дунилин знал о деньгах, встал бы на колени?
— И ушли бы, никто не неволил, — вздохнул я. — Старик бы остался жив, и вам меньше мороки. Жили бы себе дальше сыном погибшего офицера.
— Он мне в спину захохотал и крикнул — какой же ты дворянин? Коли ты выблядок, то выблядком и останешься, как в дворянские шмотки не рядись! Услышал, сам не знаю, что на меня накатило? Туман какой-то… В глазах потемнело, словно сознания лишился, когда в себя пришел — у старика из груди кровь хлещет, у меня нож в руке. Откуда он взялся? Верно, на столе лежал, не помню.
— А зачем вы барахло и труп в колодец сунули?
— От глупости все, — горько ответил Дунилин. — Как в себя пришел, старика мертвого увидел, испугался поначалу. Бежать хотел. Но куда бежать-то? В полуштофе водки немного оставалось, допил и стал думать. Меня тут никто не видел, коли видели, так не узнают. Если мальчишку допросят, откажусь от всего. Труп отыщут, убийцу искать станут. Но где мотив? Зачем дворянину и землевладельцу старика убивать? Чего ради? Пусть полиция думает, что Антипа ограбили. Те вещи, что поценнее и на виду, в старый мешок увязал. Решил, что на улицу не пойду, выйду задами, узел где-нибудь выкину. Прошел — там колодец. Зачем куда-то таскать? Барахло на дне, никто не найдет. Потом подумал — а чего бы и самого Антипа туда не кинуть? Пусть в колодце лежит. Живет он один, кто его хватится? В избе оставить, соседи могут зайти, наткнуться. Не додумался, что колодцем, кроме старика еще кто-то пользуются. На свой-то колодец я мужикам ходить не велю.