Господин Великий Новгород
Шрифт:
— Смилуйтесь, родные! Теперь уж будем вас во всем слушать...
— Не будем вам перечить — ни-ни! Ни Боже мой!
— Пощадите нас и животишки наши, отцы родные!
— Не дайте Новугороду пропасть пропадом, миленькие! Идите добивать челом великому князю, чтоб помиловал нас, сирот горьких!
Тогда выдвинулся вперед Лука Клементьев — лукавый старикашка! — тот самый, что воеводил во владычнем полку и с умыслом, по наказу Феофила, опоздал к коростынской битве.
Он разгладил свою бороду, откашлялся...
— Вот то-то, братцы, — начал он, косясь на посадника, — коли б вы бабу не слушали и зла
Мужики-вечники кланялись, охали, усиленно сопели, утирая пот с лиц и с затылков: день был жаркий — упека страх!
— Пусто б ей было, бабе-бесу! — ворчали они.
— Сказано — волос долог...
— Где черт не сможет, туда бабу пошлет...
— Так, так, братцы, — подтверждал Лука-лукавец. — Да добро-ста, лих-беда научила вас... Добро и то, что хоть топерево грех да безумие свое познали... Токмо мы, братцы, — он глянул на посадника, — не можем за экое дело сами взяться, а пошлем от владыки просить у великого князя опасу: коли даст опас — знак, что смирит свою ярость и не погубит своей отчины до конца.
— К владыке, братцы, к владыке! — заревело вече. — Будем просить опасу!
— На Софийской двор, господо вечники, к отцу Фефилу!
— В ноги ему, батюшке, упадем: смилуйся, пожалуй!
Толпа, как вешние воды через плотину, ринулась на Софийский двор.
Великий князь Иван Васильевич, совершив казни в Русе, двинулся с войском к Новгороду и 27 июля остановился на берегу Ильменя для роздыха.
Вечерело. Солнце серебрило косыми лучами небольшую рябь Ильменя, который, казалось, плавно дышал своею многоводною грудью и отражал в себе розоватые облачка, стоявшие на небе, далеко там, над Новгородом. Над станом стоял обычный гул.
Иван Васильевич вышел из своей палатки и в сопровождении братьев родных — Юрия и Бориса и двоюродного Михайлы Андреича, которые соединились с ним на походе, — приблизился к берегу Ильменя. За ними почтительно следовали князья, воеводы, бояре и неизменный ученый посох великого князя — Степан Бородатый.
Иван Васильевич и теперь, как и всегда, казался одинаковым: серьезен, сух и молчалив. Но и на него вид Ильменя с этою массою воды, которая — Иван Васильевич это помнил — принадлежала ему, как и земля, на которой стояли его владетельные козловые с золотом сапоги, с этим мягким голубым небом, которое тоже ему принадлежало, с этим мягким, теплым ветерком, осмелившимся ласкать его русую с рыжцою бороду — и на него, повторяю, сухого и чуждого всякой поэзии, этот вид произвел впечатление.
Он остановился, глянул на бояр, опять на Ильмень, на небо, на зеленевшие леса. Все пододвинулись к нему, заметив мягкость — редкое явление — на задумчивом лице своего господина.
— Красно, воистину красно творение рук Божиих! — сказал он со вздохом.
— Воистину, господине княже, — вставил свое слово Бородатый, — точно красно... Ино сказано есть в Писании: се что добро и се что красно, во еже жити братии вкупе...
— Так, так, — улыбнулся великий князь, — похваляю Степана — горазд воротити Писанием.
Все с почтительной завистью посмотрели на счастливца Степана.
Но Иван Васильевич, взглянув на Ильмень, воззрился в даль и осенил глаза ладонью. Прямо к тому месту, где они стояли, плыло какое-то судно.
— Кажись,
— Точно, господине княже, новогородское, — подтвердили бояре. — Иха походка...
— Насад, господине княже, и хоруговь владычня в аере реет...
Великий князь направился обратно в свой шатер. Он не шел — «шествовал»: он догадался, что гордый Новгород смиряется наконец... «Сокрушил гордыню... То-то — не возноси рога», — стучало его жесткое сердце, и он шествовал плавно, ровно, не ступая по новгородской земле, а «попирая» ее...
— Эка шествует! — тихо, холопски любовался сзади Степан Бородатый. — Аки пардуст...
— Аки лев рыкаяй, — поддакнул кто-то из бояр.
— Яко орел... Ишь красота! — похолопил еще кто-то.
Действительно, к берегу пристал новгородский насад. Из насада вышли нареченный владыка Феофил, за ним попы от семи соборов новгородских, старые посадники и тысяцкие и житые люди, по одному от каждого «конца». В числе их находились Лука Клементьев — «лукав человек» и Григорович, отец Остромирушки. За ними слуги выкатили и вынесли из насада «всяки поминки» — взятки или подарки для московских бояр, для братьев великого князя и для него самого. Новгородцы уже знали «московски свичаи и обычаи»: к москвичам нельзя было являться с пустыми руками... «Пустая-де рука ничего не берет, и сухая-де ложка рот дерет».
Тут были и вина, и сукна, и шелка, и объяр [75] , и всякое заморское узорочье...
Начались поклоны, доклады: доложились боярам и поклонились поминками.
Бояре поминки приняли и покрутили головами: «Ммы ничево-ста не могим... и на пресветлыя очи показаться не дерзаем... Мы-ста холопи... мы-ста черви, а не человеки, поношение человеком... Мы-ста доложимся их милостям — родным братцам осударя всеа Русии...»
Доложились их милостям... Поклонились поминками.
75
Объяр — тобъяр, шелковая ткань с золотой или серебряной нитью.
Их милости поминки приняли и головами покрутили: «Мы-де тоже ничево-ста не могим... Мы-де тоже холопи великаго князя осударя всеа Русии... Как он... Мы-ста доложимся»...
А новгородцы все кланяются... «Фу! вот земелька! Все кланяйся да кланяйся... Эх, и вышколили их татары на поклонах!»
Доложились великому князю... И слушать не хочет, и на очи не пускает... Сидит «аки вепрь»...
Братья упрашивают, умаливают сжалиться над своею отчиною — положить гнев на милость...
«Не положу, дондеже не сокрушу...»
Но наконец сжалился.
Ввели новгородцев в шатер. Шатер — словно церковь, а на возвышении восседает «сам» — холодный, каменный, как Перун... Бояре и князья полукругом — очей поднять не смеют, и Степан Бородатый шепчет псалом четыредесятый:
— «Помилуй мя, Боже, по велицей...» Ох!
Новгородцы пали ниц. Перун хоть бы векой пошевелил — камень и холод...
— Помяни, Господи, царя Давида, — шепчет «лукав человек» Лука, лежа окарач вместе с прочими...
Сопят новгородцы от непривычки кланяться... Приподнялись — не глядит Перун — это не глаза, а стекла — мертвые, холодные...