Господство
Шрифт:
Гнев испарился, его место занял страх.
Никто не произнес ни слова.
Молодая женщина на скамье, глупо и самодовольно улыбаясь, двинулась налево к оскверненной статуе. Добравшись же до нее, широко расставила ноги.
Затем она раздвинула свои наружные половые губы и начала мочиться.
Раздались смешки. Они эхом разнеслись в церковной тишине. Потом хихиканье переросло в жеребячий гогот. Молодые люди все еще смотрели на него, но на их лицах не было стыда, который он ожидал увидеть, ведь их застали за таким непотребством. В выражении их лиц не было сознания вины за хамское
На скамью с бутылкой в руке вскочил парень с волосами, завязанными сзади конским хвостиком.
– Эй, приятель, хочешь попробовать?
Пастор Робенс собирался выбить бутылку из рук парня, схватить его за воротник и встряхнуть так, чтобы душа выскочила вон, но он лишь стоял, обмякнув, и наблюдал, как парень сначала присосался к бутылке, а затем снова включил проклятый ящик.
Они начали танцевать вновь, передавая по кругу вино, что-то вопя и выкрикивая. Двое молодых людей на полу теперь уже наполовину разделись. У задней стены закричала девица – худенький подросток с большим количеством колечек в ноздрях и ушах бил ее кулаками в грудь.
Пастор Робенс поспешил в свой кабинет и запер дверь на ключ.
Он слышал доносившиеся из церкви взрывы смеха.
И самое ужасное состояло в том, что его тоже потянуло выпить. Еще никогда в жизни ему так сильно не хотелось выпить. Он весь трепетал, его сердце стучало от страха. Никогда прежде он не сталкивался с чем-нибудь подобным. Трудных подростков он видел, одно время ему даже приходилось работать в Центре по борьбе с уличной подростковой преступностью на окраинах Сан-Франциско. Но ничего из того, что он узнал там, не могло пригодиться ему здесь. Эмоционально ущербные молодые люди и разного рода хулиганы, с такими ему иметь дело доводилось. У этих ребят были специфические, легко распознаваемые проблемы. Но эта группа…
В дверь кабинета что-то ударило, и он сильнее уперся в нее, закрыв глаза, быстро произнося молитву Богу, умоляя, чтобы Он не позволил им ворваться.
С ними что-то происходило, что-то глубокое и основательное, что выходило за уровень проблем, связанных с семьей или обществом. И дело тут было даже не в какой-то психической неустойчивости. Он чувствовал это, даже частично понимал, кажется, но ухватить полностью не мог.
Дьявол.
Да, это был дьявол. Эти ребята были порождением дьявола. Они сами были дьяволами. И не потому, что так поступали, не потому, что так говорили, – они просто были дьяволами.
Запершись в кабинете, пастор Робенс намеревался сразу же позвонить в полицию, но теперь, прижавшись спиной к двери, прислушиваясь к тому, что там, в его церкви, происходит, он понял, что боится звонить.
В дверь за его спиной забарабанили снова. Этот ужасный стук он ощущал своими костями.
– У нас тут для тебя кое-что приготовлено, проповедник!
Пастор Робенс прикусил губу и не произнес ни звука.
Он находился в кабинете уже два часа. До него доносились крики боли, вопли удовольствия, пьяный смех. Там что-то разбивали, что-то падало, трещали оконные рамы. И все это на фоне рэп-музыки, если эту ужасную однообразную трескотню можно назвать музыкой. Она разносилась по всей церкви,
И затем… совершенно неожиданно он услышал, что они уходят. Музыка прекратилась, смех затих, крики замерли, и они побежали на улицу. Правда, некоторые еле передвигали ноги. Он услышал, как отворилась большая дверь, уловил удаляющиеся неясные голоса. Ему хотелось приподнять занавеску и выглянуть в окно, чтобы удостовериться, что он не ошибся, что они на самом деле ушли, но пастор Робенс боялся даже пошевелиться, и только когда прошло больше часа, он наконец набрался смелости открыть дверь кабинета и заглянуть в храм.
Глава 41
– Что вы делаете? Остановитесь!
Пенелопа стояла в центре луга и кричала, обращаясь к своим матерям. Они же, наклонившись над Дионом, обмазывали его кровью и жиром из тел растерзанных полицейских. Матери были очень пьяны, это несомненно, но опьянение накатывало на них какими-то волнами – только что они выглядели абсолютно сумасшедшими, совершенно невменяемыми и тут же, через несколько секунд, вдруг становились трезвыми, серьезными, организованными и чрезвычайно собранными. Что с ними такое? Коллективное помешательство?
Они просто рехнулись. Стали одержимыми.
Может быть, в этом все дело?
Пенелопа так не считала. Какими бы неестественными ни являлись корни всего этого кошмара, в нем не было ничего для нее нового, ничего чуждого, взятого со стороны.
Все исходило только от матерей.
– Оставьте его! – закричала она.
Мать Дженин вскинула на нее глаза и по-идиотски захохотала.
– Посмотри, какой у него здесь красавец! Давай, иди сюда, пока он горячий!
Мать Фелиция ударила ее по лицу.
Остальные засмеялись. Мать Дженин, тоже давясь отсмеха, потянулась и, ухватив конец пропитанной вином туники матери Фелиции, разорвала ее.
Мать Шейла набрала в горсть крови и жира и плеснула матери Фелиции в лицо.
– Прекратите! – завопила Пенелопа. Она переводила взгляд с одной женщины на другую. Ее переполнял страх, жуткий страх. Больше всего на свете ей хотелось сейчас убежать отсюда, насколько возможно быстрее и дальше. Но куда она могла деться, куда пойти? В полицию? Именно туда ей следовало направиться в первую очередь, она это знала. Двое полицейских были мертвы. Они растерзаны ее матерями. И матери убили Бог знает еще сколько людей.
Ее отца.
Но заставить себя стать предательницей она не могла. Отказаться от своих матерей казалось ей невозможным. Во всяком случае, вот так, сразу. Необходимо их остановить, может быть, даже убить, но она сама обязана сделать это, не привлекая никого из посторонних.
Семейные дела должны решаться в семье.
Матери все еще забавлялись кровавой расправой. Инстинктивно Пенелопа стремилась убраться отсюда, покинуть этот луг, возвратиться обратно к свету, улицам, зданиям, машинам, к цивилизации, словом, спасти себя. Все говорило за то, что надо идти и искать помощь. Но она не двигалась с места, понимая, что не в силах этого сделать. И дело тут не в матерях.