Госпожа Клио. Заходящее солнце
Шрифт:
Но Ранча ничего этого не знала. Уже приготовившись орудовать долотом, она оказалась поражена настолько, что несколько минут стояла, как затаившаяся цапля, потеряв возможность, и говорить, и двигаться.
– Кто это сделал? – наконец вымолвила она.
– Для тебя это так важно? Главное, ничто не проходит мимо и не происходит случайно. За всем кроется глубокий смысл, будь то рождение, смерть, появление облака или даже крик зверя в сьерре… также и спасение нашего плота.
– Ты воистину великий жрец! – воскликнула Ранча восторженно, – я преклоняюсь перед тобой… хотя должна преклоняться только перед Великим Инкой. Когда мы доберемся
– Когда мы доберемся до Кахамарки, там уже будет хозяйничать зло, пришедшее по Большой Воде, и вряд ли кому-то будет до тебя.
– Но почему?!.. – Ранча испуганно повернула голову, – ты ж говорил, что сможешь помешать этому!
– Я?.. Я могу только просить Ланзона.
– Если ему нужна жертва, убей меня! Я готова!.. – воскликнула Ранча, – только пусть все останется, как прежде. Попроси его об этом! Пусть наш айлью и наш город живут, как жили всегда! Принеси меня в жертву…
– Боги смеются над глупцами, приносящими жертвы, – Найплам усмехнулся, словно пытаясь сравняться с богами, – разве можно предложить богу что-нибудь, чего у него еще нет? Все и так принадлежит ему.
– А как же черная лама? – спросила Ранча, – зачем-то ведь ты убиваешь ее?
– Я не приношу жертв. Я только вовремя доставляю Ланзону пищу, омываю его тело…
Ранча закрыла лицо руками. Она могла позволить себе думать, преступая законы Великого Инки, при этом заведомо соглашаясь с положенным наказанием, но когда все старые догмы исчезают разом, и даже жертву принести невозможно, потому что никто не хочет ее принять – этого понять она оказалась не в состоянии.
– …Тот, кто готов добровольно принести себя в жертву Ланзону, – продолжал Найплам, – в конце концов, обретает бессмертие. Это солнечный круг включает в себя понятия жизни и смерти – как само солнце, которое восходит и заходит, а круг Ланзона вечен, и ты теперь обитаешь в нем. Ты сама так решила.
– Что же я буду делать без айлью, без справедливых законов Великого Инки?
– Ты представь, что Великого Инки нет…
– Не могу… – простонала Ранча, опускаясь на камень, – для чего тогда жизнь?
– А ты живешь для Великого Инки? Почему? Ведь он обманщик, начиная с самого первого Манко Капак. Я думал, что готовясь принести себя в жертву Ланзону, ты, наконец, поняла сущность окружающего мира.
Ранча внимательно посмотрела в глаза жреца, прикидывая равноценность замены, но потом, видимо, решила, что от ее мнения уже ничего не зависит.
– Я тоже буду приносить тебе пищу и омывать твое тело, как делаешь это ты для Ланзона, – произнесла она решительно.
– Мы не знаем, чем все закончится, а пока нам надо плыть дальше, – Найплам протянул руку, чтоб помочь девушке подняться, но непривычная к подобным жестам, она легко встала сама и прыгая по камням, стала спускаться к плоту.
В течение всего дня река несла плот через бескрайние просторы кампос [23] от одного взгляда на которые терялось ощущение пространства и времени. Казалось, плот не двигается вовсе, а гигантские караколи, периодически возникающие перед скучающим взглядом – это одно и то же одинокое дерево – так же, как горы, являвшие собой изломанную линию горизонта, это одна и та же гора. Только опуская взгляд на песчаные
23
Высокогорные равнины, поросшие травой и редкими деревьями.
Найплам вновь приклонил голову на теплые бревна и закрыл глаза. Ранча устроилась рядом, касаясь рукой его плеча, словно проверяя, не собирается ли он оставить ее одну. Сегодня они ни о чем не говорили, а лишь слушали колыбельную, которую пела река…
Боги послали обоим крепкий сон. Может быть, они сделали это даже не из заботы, а шутки ради, чтоб усилить эффект пробуждения, потому что вместе с первым солнечным лучом в мир ворвалась какофония звуков, еще вчера абсолютно невообразимая в гнетущей пустоте кампос. Стрекот, шипение и карканье перекрывались какими-то трубными призывными звуками. А еще слышалась гулкая дробь малых барабанов, обтянутых кожей ламы, и уханье больших; звон серебряных колокольчиков, треск бобов, насыпанных в «музыкальные сосуды» и глухие завывания глиняных труб.
Найплам открыл глаза. Утро выглядело таким ослепительным, таким насыщенно голубым, что подавляло тяжелую темную зелень, оставляя в ней лишь яркие бреши, вроде, золотистой свечки цветущего дерева табебуя или красных и темно-фиолетовых гирлянд, украшавших спускавшиеся к воде лианы. Их лепестки подхватывало течение и несло дальше, кружа и играя. Пара длиннохвостых желтых попугаев, контрастно выделялась среди бледно лиловых цветов, а бабочки, колибри и прочие летающие, ползающие и прыгающие существа – желтые, синие, ярко-красные, казались снопом волшебных искр дополняющих всеобщий праздник жизни. Сладковатый аромат цветов, смешавшись с влажным запахом гнили, опьянял, наполняя тело тяжестью и ленью, хотя само слово «лень» не подходило к подданным Великого Инки.
Ранча уже стояла в середине плота, удивленно озираясь по сторонам. Найпламу казалось, что надо радоваться вместе с природой, но в ее глазах читался абсолютно животный страх, как у хищника, уставшего биться о прутья решетки.
– Что это? – она указала на берег.
– Не знаю, – Найплам пожал плечами, – я никогда не покидал Чавин.
– Но я-то бывала в Кахамарке! Там ничего нет, кроме гор.
– Значит Ланзону угодно подарить нам это великолепие. Возможно, это другой путь – не тот, которым ты шла раньше?
– Но это та же река! – воскликнула Ранча, – да, отец говорил, что где-то, за много-много дней пути можно добраться до сельвы, но не могли же мы преодолеть это расстояние за ночь?!..
Найплам молчал, и Ранча задала главный вопрос:
– …И где тогда Кахамарка?
– Там, где она и должна быть, и мы придем туда, – голос жреца был таким уверенным, что Ранча решила ничего больше не выяснять, раз это неподвластно ее уму. Она снова перевела взгляд на берег.
– Смотри, вон, ярумо – теперь я смогу развести огонь. Это дерево вспыхивает почти сразу, стоит лишь потереть его сухой кусочек чем-нибудь твердым.