Госпожа сочинительница
Шрифт:
Наконец Марина заметила, что кормить девочек нечем, что они умирают от голода. Отдала их в приют, надеясь, что там кормежка посытней, но спустя некоторое время забрала оттуда разболевшуюся Алю, оставив пока Ирину, которая там и умерла…
Бог послал ей в этом горе четыре утешения любовью, почти одновременно свершившейся.
Словно мало Марине было одной Софьи, одной подруги, — неведомая темная сила повлекла ее к Сонечке Голлидэй, юной и прелестной актрисе того же театра, роман с которым у Марины уже осуществился дважды — через Антокольского
Спектакль «Белые ночи», в котором она исполнила главную роль, стал феерическим событием в Москве театральной. Теперь всякая постановка была обречена на успех, если в ней играла Сонечка. Правда, режиссерам с ней было трудно: «Она — сплошное исключение, на сцене только ее видно».
Та, первая, Софья была старше Марины, сильнее, более властной и знающей, что ей надо. В этой новой связи сильной стороной была именно Марина: и старше на четыре года, и вообще — взрослая самостоятельная женщина, в то время как Сонечка — ребенок, инфанта, «маленькая девочка с двумя черными косами, с двумя огромными черными глазами, с пылающими щеками. Передо мною — живой пожар… И взгляд из этого пожара — такого восхищения, такого отчаяния, такое: боюсь! такое: люблю!»
Со стороны Марины это было — обожание и защита, то самое любовно-материнское чувство, которое она раньше испытывала только к молодым красивым мужчинам. «Я часто обнимала ее за плечи жестом защиты, охраны, старшинства… Не помню, чтобы я ее целовала, кроме поцелуев обычных, почти машинальных, при встрече и прощании. И вовсе не из-за дурной — или хорошей — стыдливости: я слишком любила ее, всё прочее было меньше».
Марина писала для Сонечки роли — в драмах «Фортуна», «Приключение», «Феникс» и посвящала ей стихи:
Два дерева: в пылу заката. Под дождем — еще под снегом — Всегда, всегда: одно к другому. Такой закон: одно к другому. Закон один: одно к другому.Два дерева — два любимых Мариной тополя, которые стояли во дворе ее дома в Борисоглебском переулке, где Голлидэй была частой и желанной гостьей. А на самом деле это — о Сонечке и Марине.
Сонечка не любила, когда Марину называли поэтессой или гением, хотя преклонялась перед ее творчеством: «Перед вами, Марина, перед тем, что есть — вы, все ваши стихи — такая чу-уточка, такая жалкая крохотка…»
Какая трогательная ревность и зависть к славе старшей подруги!
Эта любовь длилась недолго. Не было между ними ни ссор, ни взаимных терзаний, ни измен… Просто однажды Сонечка ушла от Марины в обычную женскую долю: «Ее неприход ко мне был только ее послушанием своему женскому назначению: любить мужчину — в конце концов, все равно какого — и любить его одного до самой смерти». Тоска и нежность после этой разлуки родили «Повесть о Сонечке» — Марина напишет ее в конце 30-х годов, случайно, уже за границей, узнав о смерти подруги. А расстались они в самом начале 20-х.
Вопрос только — о Сонечке ли повесть… «Как я люблю — любить!» — повторяет она не однажды. Но ведь это — смысл жизни самой Марины!
Вторым утешением в том безвременье были —
«Мой милый друг Мариночка, сегодня получил письмо от Ильи Григорьевича, что Вы живы и здоровы. Прочитав письмо, я пробродил весь день по городу, обезумев от радости…
Что мне писать Вам? С чего начать? Нужно сказать много, а я разучился не только писать, но и говорить. Я живу верой в нашу встречу. Без Вас для меня не будет жизни, живите! Я ничего от Вас не буду требовать — мне ничего не нужно, кроме того, чтобы Вы были живы…
Наша встреча с Вами была величайшим чудом, и еще большим чудом будет наша встреча грядущая. Когда я о ней думаю — сердце замирает — страшно — ведь большей радости и быть не может, чем та, что нас ждет. Но я суеверен — не буду об этом…
Все годы нашей разлуки — каждый день, каждый час — Вы были со мной, во мне. Но и это Вы, конечно, должны знать…
О себе писать трудно. Все годы, что не с Вами, прожиты, как во сне. Жизнь моя делится на „до“ и „после“, и „после“ — страшный сон, рад бы проснуться, да нельзя…
Что сказать о своей жизни? Живу изо дня в день. Каждый день отвоевывается, и каждый приближает нашу встречу. Последнее дает мне бодрость и силу. А так все вокруг очень плохо и безнадежно. Но об этом всем расскажу при свидании. Очень мешают люди, меня окружающие. Близких нет совсем…»
«С сегодняшнего дня — жизнь, — записала в дневнике Марина. — Впервые живу».
Ответа мужу она отправить не могла: записала его в тетрадку, как черновик стихотворения:
«Мой Сереженька! Если от счастья не умирают, то — во всяком случае — каменеют. Только что получила Ваше письмо: закаменела… Не знаю, с чего начать. — Знаю, с чего начать: то, чем и кончу: моя любовь к Вам…»
Они и в самом деле истосковались друг по другу, эти параллельные прямые, которые никогда не пересекутся, но которым непременно нужно знать, что вот она, другая параллельная, — существует, идет, бежит где-то поблизости…
Писала я на аспидной доске. И на листочках вееров поблеклых. И на речном, и на морском песке. Коньками по льду и кольцом на стеклах, — И на стволах, которым сотни зим… И, наконец, — чтоб было всем известно! — Что ты любим! любим! любим! любим! — Расписывалась — радугой небесной. Как я хотела, чтобы каждый цвел. В веках со мной! под пальцами моими! И как потом, склонивши лоб на стол. Крест-накрест перечеркивала имя… Но ты, в руке продажного писца. Зажатое! ты, что мне сердце жалишь! Не проданное мной! внутрикольца! Ты — уцелеешь на скрижалях.