Госпожа трех гаремов
Шрифт:
Воеводу разоружили, а двое молодцов навалились на его плечи и пригнули голову к самой земле.
Стрельцы ухватились за сабли, и ближайший казак повалился на землю.
Пролилась первая кровь.
— Руби их! Мать вашу! — спешили на помощь тысяцкому воинники.
И служилые люди и уланы рубились насмерть, жалость была позабыта. Холеные крепкие кони со всех сторон грудью напирали на стрельцов, сбивая их в кучу.
— Крови не лить! — поднимал руки кверху сеид.
Обезоруженных стрельцов повязали кушаками и вытолкали с ханского двора.
— В
Тысяцкий, огромного роста детина, смахивая с курчавой бороды кровь, убежденно заверял стрельцов:
— Ничего, служивые, тронуть нас не посмеют. У стен князь Микулинский с полками стоит.
Связанного Черемисинова казанцы вытолкали из толпы и уткнули лицом в ноги Чуре.
Мурза сверху смотрел на поверженного врага. Кафтан на подьячем был разодран и перепачкан в грязи, меховая шапка сбита на самый лоб, а темные глаза непримиримо смотрели на победителя.
— Снять шапку с уруса!
Стоявший рядом казак с готовностью ухватил меховой верх малахая.
Неожиданная слеза туманом застелила глаза подьячему.
— Лучше бы ты меня кнутом на площади отстегал среди своих казанцев, чем шапку с головы срывать!
— Поднять его с колен!
Перепачканного грязью, униженного Ивана Черемисинова ухватили за шиворот и поставили на ноги. Иван был роста высокого, стати крупной, он смотрел сверху вниз на худощавого Чуру Нарыкова. Разбитый рот Черемисинова тронула легкая улыбка.
— Подвести ему коня! — распорядился эмир. — Пускай отправляется к князю и скажет, что Казань мы не сдадим…
Гнедой жеребец узнал своего хозяина и, не пугаясь запаха крови, доверчиво потянулся к Ивану. Бархатные теплые губы уткнулись в разбитое лицо. Черемисинов взял коня за уздечку и повел к Ханским воротам. Он ждал, что сейчас воздух с тонким свистящим звуком рассечет легкая стрела и разорвет его атласный кафтан.
Но вот показались Ханские врата. Зубастая решетка приподнялась на высоту коня, выпуская пленника из города.
В Казани забили барабаны, и их равномерный бой возвестил на всю округу о том, что город готовится к обороне.
Иван Черемисинов встретил рать князя Микулинского у тихой протоки, берега которой заросли высокой осокой, а густые тенистые ивы длинными пушистыми ветками спадали в водяную гладь.
Отроки остановились ненадолго — поразмять затекшие ноги и напоить коней. Вместе со всеми слез с коня и князь Микулинский. Заприметив подьячего Черемисинова, он сделал шаг навстречу. Холоп, словно во хмелю, спешился с гнедого и упал коленями в жирную грязь:
— Боярин, князь Семен Иванович, прости меня, окаянного, доверил ты мне дело великое, а оно бедой вышло.
Лицо у Черемисинова было влажным — не то водой забрызгал, не то слеза нашла.
Боярин Микулинский опустил широкую длань на плечо слуги и заставил детину подняться. Холоп, набравшись храбрости, посмотрел в строгие глаза воеводы. Не было в них гнева — светились они по-отечески добром.
— Сказывай, Иванушка, как дело было.
— Поначалу шло все
Чело боярина Микулинского собралось в длинные волнистые складки. Князь был рассержен. Не однажды сказывали холопы о том, что бывал он горяч не в меру. Но для Ивана гроза прошла стороной.
— Трубить сбор! — приказал князь стремянному.
Рожок призывно затрубил, долгим и гулким эхом откликнулась дубрава, и полки один за другим стали выстраиваться колоннами в боевой порядок. На ветру затрепетали стяги, а впереди воинства стрельцы подняли главное знамя — лик Спасителя.
Семен Микулинский взглянул вперед, туда, где на высоком бугре стоял бревенчатый детинец.
— Авось Господь надоумит неразумных казанцев, может, без боя возьмем, — только и вымолвил князь.
От ворот поворот
Сразу за протокой, спрятавшись за зарослями убогих ив, начинался посад. Его кривые улочки неровным строем сбегали вниз, к самой воде. Многие хоромины были разбросаны по широкому полю и напоминали хутора, а у бугра тесно жались, словно сироты, дома-пятистенки. Избы были крепкими, отменного теса, выложенные из добрых сосновых стволов. Казанцы строились надолго, во всем чувствовалась основательность.
Полки правой и левой руки, растянувшись на добрую версту, неторопливо миновали посад, который сейчас казался вымершим, и воеводы, стараясь не отстать от передовой дружины князя Микулинского, истошно орали на посошную рать:
— Пошибче ступай, лапотники!
Дружина двигалась вверх, под самые стены кремля, а когда передовой полк уперся головой в глубокий заболоченный ров, Микулинский повелел спешиться.
Совсем рядом он заприметил колодец, который высоким журавлем протыкал небо. Девушка-татарка опустила его долговязый нос, и ведро плюхнулось в колодезную воду. Боярин в сопровождении рынд направился прямо к колодцу. Девушка не отвела карих глаз, а только краем белого платка, который аккуратно ложился на ее узкую спину, прикрыла свежее личико.
— Красавица, водицы бы мне испить, — попросил боярин.
Девушка отцепила ведро и протянула его князю.
Боярин сделал несколько глотков и вернул ведро:
— Спасибо тебе, дивчина. А теперь, дружина, через мост поехали, может, отопрут нам ворота татарове.
Некоторое время девушка смотрела вслед удаляющемуся воеводе, а потом, зацепив ведра коромыслом, неторопливо пошла к дому.
— Смотри не расплескай, — обернулся воевода Микулинский. — Примета плохая.
Из Казани доносился лающий звук карная.