Госпожа ворон
Шрифт:
— Наверное, — бессмысленно отозвалась Бану.
— Наверное, не без причин, — поправил Ишли. — Впрочем, сейчас это не важно. Поверь, тебя ждет нынче много сюрпризов в этом храме. Ты вернулась поистине в хорошее время. Но все это — чуть позже, — спохватился Ишли, — а сейчас, как одна из старейшин храма, не составишь компанию на главной арене? Ион и Аннамара представляют третьегодок. Состязание начнется через треть часа, но раз уж прибыла Бансабира Изящная, стоит пойти заранее, а не то, обнимаясь с давними знакомцами, опоздаем с началом боев.
Бансабира
— Брось, Бану. Ты заслужила свое право голоса и право ночлега. Да, надо сказать рабам, чтоб подготовили комнату. Твой спутник, судя по всему, не раб, а, стало быть, гость. Вы спите вместе?
Аймар вздрогнул от бестактности вопроса. Бану, однако, просто отрицательно прицокнула языком.
— Просто оказались в одном путешествии по стечению обстоятельств. Мастер Ишли — мой земляк тан Дайхатт, — кратко представила Бану. Ишли кивнул:
— Да благословит тебя Мать Сумерек, тан, — пожелал мастер. — Пойдемте со мной.
Казалось, она уже и не вспомнит, что здесь и как, но ноги сами вели знакомыми коридорами и лестницами. Бансабира шла с Ишли плечо в плечо, не думая и не глядя, где поворачивать, какую толкать дверь. Они болтали на ангоратском и ласбарнском, чтобы не посвящать Аймара в происходящее. И только, когда оказались на арене, Ишли на всеобщем пригласил располагаться удобнее.
Большое ристалище было окружено цельнокаменными лестничными уступами, каждая ступень которых служила скамьей. По диаметру арены к потолку росли стройные колонны-опоры, расставленные так, чтобы выдерживать свод и не мешать обзору. Огромный круглый люк в потолке был отворен, пропуская солнечный свет.
Один в один, ласбарнские бойцовские ямы, понял Дайхатт. Только в здании.
Несмотря на значительность зала, на скамьях с трудом можно было насчитать пару дюжин человек. Ишли поздоровался первым, громко, привлекая внимание, но этого уже и не требовалось: все головы обернулись в их сторону.
— Бансабира.
Шавна Трехрукая, восьмой номер сто восьмого поколения, удивительно красивая и стройная, кинулась на грудь Бану первой. Ее блестящие черные волосы взметнулись волной мирассийского шелка, чувственные губы изогнулись в недоверчивой, трогательной радости, а сияющие аметистовые глаза вспыхнули слезами счастья.
— Бану.
Они обнялись крепче, чем сестры: черная и белая, гордая северянка с гор далекого Астахира и желанная южанка из красных песков Ласбарна. Совсем не похожие, они прижимали друг друга — и прижимались друг к дружке, ощупывая пальцами плечи, спины. Потом чуть отстранились, не размыкая объятий, и, выждав минуту, поцеловались в губы.
— Праматерь, Бану, — Шавна заплакала, и безжалостная и бескомпромиссная Мать лагерей тоже почувствовала, как защипало глаза. — Я верила, знала, что ты приедешь, — горячо шепнула Трехрукая, заглядывая в глубокие зеленые глаза с расширившимися зрачками.
— Разумеется, она приехала, — чуть поодаль поднялся
Он развернулся всем телом и, выглядывая через Шавну, Бансабира узнала Рамира. Одними глазами, чуть указав на подругу, она спросила все ли хорошо, а Рамир отозвался поджатием губ. Ладно, они еще поговорят об этом.
— Ты взаправду вернулся сюда, — стараясь сдержаться, Бансабира закусила губу.
Шавна оглянулась через плечо на Рамира. Тот пошел им навстречу. Трехрукая отошла, пуская его к Бану. Шавна знала об их истории — им есть, что почтить.
Рамир приблизился, пронзительно взглянул в глаза Бансабиры, чуть приподнял за подбородок и тронул губы своими. Без всякой ненужной ласки, как это мог бы сделать брат. Сейчас они не были высокородной таншей и подданным или командующим и подчиненным, а только лишь давними знакомцами и друзьями, и Рамир мог позволить себе такой поцелуй. Он отодвинулся, поймал благодарный взгляд:
— Здравствуй, Мать лагерей.
— Я стала ею только с твоей помощью, — беззвучно ответила танша одними губами.
Их объятие встряхнуло Бансабиру, как электрический разряд в грозу. И, окруженная теплыми надежными руками соратника, танша, наконец разревелась. Забыв обо всем, кроме воссоединения с этой семьей, которой ничего не нужно доказывать, которая знает ее не только как дочь Свирепого или воспитанницу Тиглата, но как Бансабиру Изящную, вылепившую себя из рабской глины ничтожества и вознесшуюся к вершинам собственной неукротимой волей и неодолимым упорством.
— Значит, мы действительно собрались все вместе, — раздался в дверях залы еще один родной голос, и плечи Бану, обвитые рукой Рамира, вздрогнули. Танша подняла голову и оглянулась.
— Бансабира Изящная.
"Астароше просто велся на юность и перетрахал кучу молоденьких баб, пока ты не повзрослела" — прозвучал насмешкой в памяти голос Гора.
— Астароше Великодушный.
Он подошел к ним, и из-за узости проходов вдоль скамеек, Рамиру тоже пришлось отступить, а Дайхатту — вжаться в сиденье, чтобы пропустить бойца.
— Ты стала красавицей, — польстил Астароше.
— Я и была красавицей, — усмехнулась молодая женщина шатену в глаза.
— Мне ли не знать, — прошептал Астароше и потер подбородок. Он возмужал и изменился, но где-то внутри Бансабира опытным глазом полководца нашла надлом: незаросший, затянутый и замазанный наспех. Это не нога — колено ему сломал Гор. Это душа — жизнь ему сломала Бану.
Он мог встать, упрямо возразил внутренний голос главнокомандующего, без колебаний отдавшего тысячи приказов. У него сломана нога, напомнила мягкая женская совесть, а без ноги встать трудно.
Они ничего не могли сказать друг другу и, тупо уставившись глаза в глаза, стояли на вытянутой руке. Дайхатт, проникнутый трогательностью и теплотой встреч Бансабиры, мгновенно уловил печальную молчаливую ноту: мол, что тут скажешь? "Астароше любил меня" заявила Бану с неделю назад. Похоже, так и было.