Госпожа Женни Трайбель ИЛИ «СЕРДЦЕ СЕРДЦУ ВЕСТЬ ПОДАЕТ»

Фонтане Теодор

Ключа Коринна с собой не взяла, и потому ей ничего не оставалось как позвонить, что она сделала очень неохотно. Тут же появилась Шмольке, которая воспользовалась отсутствием «господ», как она иногда их любила называть, чтобы немного прихорошиться по случаю воскресенья. Особенно примечателен был ее чепец, рюши его, казалось, сию минуту вышли из-под плоильных щипцов.

–  Ну, тетушка Шмольке, что это у вас за праздник нынче?
– спросила Коринна, запирая за собою дверь.- День рождения? Хотя нет, ваш день рождения я знаю.

Может, это его день рождения?

–  Нет,- отвечала Шмольке,- да и не стала бы я по такому случаю ленты да банты надевать.

–  Но если не день рождения, что же тогда?

–  Ничего, детка. Уж коли я немного приоделась, так обязательно и праздник? Тебе хорошо говорить, ты вот каждый божий день по полчаса, а то и больше, сидишь перед зеркалом да щипцами локоны навиваешь.

–  Но, милая Шмольке…

–  Да, Коринна, ты небось думаешь, я не вижу. А я вижу все и еще кое-что… Впрочем, и Шмольке говорил, что ему нравятся кудрявые волосы…

–  А разве Шмольке был такой?..

–  Нет, девочка, Шмольке не был таким. Шмольке был очень порядочный человек, даже слишком порядочный, если можно сказать такую нелепость. Ну, ладно, давай сюда свою шляпу и мантилью. Боже мой, детка, почему вещи в таком виде? Неужели на улице так пыльно? Счастье еще, что дождя не было, а то бы от бархата ничего не осталось. Профессор-то ведь не богат, хоть и не жалуется, а мошна у него не больно тугая.

–  Нет-нет,- засмеялась Коринна.

–  Ну, что ты, Коринна, все смеешься? Тут уж вовсе не до смеха. Старик бьется как рыба об лед. И когда иной раз он приносит домой такой ворох тетрадок, что на них никакой бечевки не хватает, меня прямо-таки жалость берет. Твой отец очень добрый человек, но его шестьдесят лет подчас дают себя знать. Конечно, ему неохота в этом сознаваться, и он ведет себя как двадцатилетний. Вообрази только, недавно он на ходу соскочил с конки, и надо же мне было оказаться рядом, меня чуть удар не хватил… Ну, детка, что тебе принести, или ты уже поела и глядеть на еду не хочешь?

–  Нет, я ничего не ела. Вернее, почти ничего. Печенье, которое там подают, всегда такое черствое. А в Паульсборне я выпила только капельку ликеру. В общем, можно считать, ничего. Но аппетита у меня нет, да и голова что-то побаливает. Кончится тем, что я захвораю.

–  Ах, Коринна, глупости какие, вечно ты капризничаешь. В ушах немного звенит, лоб чуть теплый, а ты уж сразу о нервной горячке думаешь. Ей-богу же, это грешно, выдумывать всякие ужасы. Просто выпала роса, стало свежо, туман.

–  Да, туман спустился, как раз когда мы стояли у камышей, и озера почти не было видно. Наверно, в этом все дело. Но голова у меня и вправду болит, и мне хочется лечь и укрыться потеплее. Я уже не буду говорить с папa, когда он вернется. И кто знает, может, он придет очень поздно.

–

 Почему же вы не вместе вернулись?

–  Он не захотел, да и потом, он сегодня на «вечере». Кажется, у профессора Быкмана. Там обычно засиживаются допоздна, потому что его «телки» вносят оживление в общество. Но с вами, милая Шмольке, я могу еще полчасика поболтать. В вас столько душевного тепла.

–  Ну, полно тебе, Коринна. Откуда бы ему во мне взяться - теплу-то? Хотя почему бы, собственно, и нет? Ведь ты была еще во-от такая, когда я пришла к вам в дом.

–  Ну ладно, есть тепло или нет его, а мне все в вас мило. И пожалуйста, голубушка моя, когда я лягу, принесите мне в постель чай в маленьком мейсенском чайничке, а другой чайничек возьмите себе, потом еще несколько тоненьких ломтиков булки и немножко масла. Мне с моим желудком надо беречься, иначе это еще кончится гастритом и придется лежать шесть недель.

–  Ладно уж,- засмеялась Шмольке и пошла на кухню снова поставить чайник на плиту.

Вода была горячая, но еще не кипела. Спустя четверть часа она вернулась и нашла свою любимицу уже в постели. Коринна сидела, подложив под спину подушки, и обрадовала Шмольке сообщением, что ей уже гораздо лучше. Не зря, мол, говорят, что теплая постель - лучшее лекарство, и теперь, надо думать, все скоро пройдет и опасность минует.

–  Я тоже так думаю,- отвечала Шмольке, ставя поднос на маленький столик у самого изголовья кровати.- Ну, Коринна, из которого тебе налить? Вот в этом, с отбитым носиком, чай лучше настоялся, а я знаю, ты любишь крепкий и горьковатый, такой, что чернилами отдает.

–  Разумеется, я хочу крепкого и сахару побольше, а молока совсем чуточку. От молока у меня обостряется гастрит.

–  Боже мой, Коринна, оставь ты свой гастрит в покое. Лежишь тут румяная, как яблочко, а рассуждаешь, будто уже одной ногой в могиле. Нет, деточка моя, так быстро дело не делается. Возьми-ка ломтик булочки. Я уж так тоненько нарезала…

–  Да, но вы принесли еще бутерброд с ветчиной?

–  Это я себе, детка. Мне тоже хочется что-нибудь съесть.

–  Ах, а я хотела напроситься на угощение. Булочки - это все равно что ничего, а бутерброд с ветчиной с виду такой вкусный… Да еще так аппетитно все нарезано. Я только сейчас почувствовала, что проголодалась. Отрежьте и мне кусочек, ежели вам не жалко.

–  Что ты такое несешь, Коринна? Как мне может быть жалко? Ведь я же только веду хозяйство, я всего-навсего прислуга…

–  Слава богу, хоть папa этого не слышит. Вы же знаете, он терпеть не может, когда вы говорите о себе, как о прислуге, и называет это ложной скромностью.

–  Да-да, верно. Но Шмольке, который тоже был неглупым человеком, хоть и не ученым, всегда говорил: «Слушай, Розали, скромность хороша, а ложная скромность (ведь, по совести сказать, скромность всегда ложная) все же лучше, чем нескромность».