Государев наместник

Дабы край оберечь от набегов башкир и ногайцев И унять навсегда их по-волчьи разбойную прыть, Государь повелел Хитрово – от Карсуна к Синбирску Ров копать, сыпать вал и засеки, не медля, рубить. Сберегать было что – по Суре от Курмыша к Свияжску Непрерывной чредой вековые стояли боры. Меднотелые сосны, как струны, звенели зимой от мороза, Истекали смолой от истомной июльской жары. На

ручьях и речушках гнездились бобровые гоны. Даже днём становилось темно от пролётных гусей. Как бояре хмельные, в малинниках спали медведи, И обозы пчелиные к дуплам тянулись с медовых полей. В мелколесьях и пустошах лоси бродили стадами. И куницы за белками мчались в ветвях верховых. А в Суре жировала по заводям царская стерлядь, И сомы щекотали русалок усами в потёмках речных. Край обильный, не ведавший русского слова, Простирался на полдень вдоль Волги-реки. Вкруг лежали ещё никогда не рождавшие земли. Только дрофы ныряли в траву, да свистели сурки. Край пустынный! Просторное Дикое поле, Где ковыль, словно мех соболиный, волнуясь, сиял. Там во тьме зарождались несметные орды, И московский престол от кровавых набегов дрожал. Сберегать было что – Волга стала проезжей дорогой От Москвы и до Каспия, до шемаханских краёв. Струги с красным товаром упругую пенили воду На стремнине, разбойных страшась берегов. Государь повелел, и по слову его каждый пятый Двор послал мужика на царёвы труды. Так возникли Тагай и Уренск и Юшанский, И другие острожки Карсунско-Синбирской черты. Громоздили валы, заострённые брёвна вбивали, Рыли рвы в три сажени, а там, где был лес, Там засеку рубили почти в полверсты шириною, А пред ней выпускали на поиск казачий разъезд. Под защитой черты поселялись стрельцы и крестьяне, Созидатели края, первожители русских слобод. И плодились несчетно, пахали и сеяли жито, И стекался к ним беглый гулящий народ. Оглядевшись, подняв целину и построив жилища, Для души возводили церквей многоглавую вязь. Сквозь леса и болота дороги к столице торили, Чтобы крепла с Москвою державная связь.

Ночь была морозной и безветренной, сияла полная луна, окрашивая в бледно-фиолетовый цвет глубокие снега, по которым, ступая след в след, двигались две молчаливые тени. Это были волк и волчица, совершавшие еженощный обход своих владений в поисках добычи. В последнее время им не везло. Неудача постигла их и сегодня: сохатый, которого они захватили врасплох на ночной лёжке в редком осиннике, оказался молодым и полным сил, он, как пружина, вскочил на ноги и кинулся прочь. Волк бросился за ним следом, но сплоховал, бык удачно лягнул его тяжёлым копытом, и он кубарем отлетел в сторону, крепко ударившись при этом о дерево. Волчица было пошла за сохатым, но вскоре вернулась.

Она приблизились к волку, лизнула его в шею, и они продолжили свой неторопливый бег.

Оба зверя были в матёром возрасте и наизусть знали свои владения. С тех пор как их родители показали им тропу, которую они обегали каждую ночь, вокруг ничего не менялось. Но в прошлую весну волки со страхом обнаружили, что на берегу реки в несколько дней появились толпы людей, множество лошадей и телег. И это место сразу стало для них опасным и запретным. Люди принялись валить лес, стучать топорами, копать глубокий и длинный ров, который потянулся от их становища по обе стороны. Ров был так широк и глубок, что звери не могли преодолеть его прыжком, и препятствие приходилось оббегать, с каждым днём все дальше и дальше. На самом становище люди тоже работали, вырыли вокруг него ров, из вынутой земли взгромоздили высокий и крутой вал, а наверху его устроили стену из толстых, поставленных впритык друг к другу сосновых бревен.

Поздней

осенью работы на рву прекратились, большая часть людей уехала, остались лишь те, кто жил за стеной в больших избах, из которых по временам шел дым, пахнувший лесным пожаром. Но волки – чуткие звери, кроме дровяного дыма они чувствовали и другие дразнящие запахи, которые им говорили, что там, за частоколом, есть добыча. Это возбуждало волков, они каждый день взбегали на высокий бугор над рекой и оттуда вглядывались и внюхивались в манившее их людское жилье.

Волки не изменили своей привычке и в этот предутренний час. Они вбежали на бугор и погрузились в волну долетавших до них запахов, из которых один заставил судорожно сжаться пустые волчьи утробы. Это был тёплый овечий дух, он шёл из бревенчатой избы, что стояла сразу за крепостной стеной. Волки переглянулись и побежали с бугра вниз к реке.

Оставляя за собой полосу взрыхленного снега, они преодолели реку, выбрались на берег перед земляным валом. Волк остался внизу, а волчица пошла вперёд одна, в охоте на добычу она была сноровистей и ловчей своего напарника. Волчица, проскальзывая лапами, взобралась на вал и медленно побежала вдоль него, отыскивая проход. Брёвна стены были плотно подогнаны друг к другу, и щель отыскалась только в закрытых воротах, довольно узкая, но достаточная для того, чтобы зверь просунулся через нее, не встревожив дремавшего в своей будке сторожа-воротника.

В несколько прыжков волчица достигла приземистой овчарни. Запах близкой добычи привел зверя в исступление, где-то взбрехнул пес, но волчица не обратила на него внимания, она запрыгнула на крышу и стала медленно проваливаться вниз между жердей, на которые была уложена солома.

В овчарне было полтора десятка овец, которые, прижавшись друг к другу, лежали на соломенной подстилке, посапывая и вздыхая. Волчица упала на них и стала неистово рвать клыками всё подряд, что попадалось ей на пути, пока что-то острое и горячее не пронзило её насквозь. Это были двухрожковые вилы, которые держал в руках щуплый человек и яростно ругался. Калмык Урча, взятый казачьим разъездом в полон, был приставлен к овцам и жил вместе с ними в овчарне.

Волк раньше всех понял, что случилось, он повернулся, перебежал через реку и, достигнув бугра, хрипло и тоскливо завыл.

Продолжая ругаться, Урча выволок зверя за хвост на снег, и тут, наконец, всполошились крепостные собаки, здоровенные мордастые псы московской сторожевой породы, и начали бухать гулким лаем на всю округу. К Урче подбежали воротник и караульный стрелец.

– Что, нехристь, людей полошишь?

Увидели волчицу, удивились.

– Чем ты её?

Калмык молча указал на вилы и повёл караульщиков за собой в овчарню.

– Годи! Огонь принесу! – крикнул воротник и через несколько времени вернулся с горящим смольем. Они вошли в овчарню, четыре ярки были зарезаны, остальные жались в угол.

Подошли ещё несколько стрельцов, обступили волчицу.

– Матёрая бирючиха! Кто её завалил?

– Урча. Она ему на башку свалилась сквозь крышу.

– Клыки-то! Такая может руку напрочь откусить.

– Повезло Урче, да и нам, ребята, повезло – будет у нас на обед каша с бараниной.

Воеводскую избу построили наспех из непросушенных брёвен, и она промёрзла, стены курчавились инеем, от пола несло холодом. Морока была с печью, мужики, приписанные к войску, устройство белых печей не знали, хотели сложить такую же, как и в своих курных избах, но воевода Хитрово запретил. Велел кликнуть среди стрельцов и казаков, знающих печное рукомесло, и нашёлся один умелец, правда не ахти какой, сам всего один раз печь с дымоходом клал под присмотром мастера.

– Начинай, стрелец! – решился воевода. – Не глотать же всю зиму дым в избе.

Стрелец сладил печь, не из кирпичей, а из речной глины. Мял и бил её до плотности мягкого дерева, укладывал за слоем слой в промежуток между двумя постановленными один в другой дощатыми коробами, умудрился трубу вывести наружу, и, ничего, получилось. Наложили в печь дрова, поднесли огонь, и загудело пламя, заприплясывало. Богдан Матвеевич дал стрельцу полтину, тот деньги взял, но не уходил, смотрел на воеводу тоскующим взглядом, внушая ему своё, заветное. Воевода понял, чего хочет стрелец, рассмеялся и ткнул его несильно кулаком в бороду.

– Ступай! Подойдёшь на Рождество за лишней чаркой, а сейчас иди!

Печь хотя и не дымила, но оказалась страсть какой прожорливой. Стрелец, дежуривший в воеводской избе, подкладывал в неё дрова весь день, но к утру она выстывала и была холодной, как льдина. Устроивший возле неё свое ложе Богдан Матвеевич знал это лучше всех, к утру холод от печи проникал через овчину, которой он укрывался на ночь, и заставлял сначала ворочаться, а потом просыпаться и открывать глаза.

В комнате воеводы, которую для него выгородили досками в избе, было сумрачно. Лампадка на киоте едва всплескивала жёлтыми каплями огня, открывая взгляду голые, бревенчатые стены и белое пятно покрытого изморозью небольшого оконца. Хитрово поёжился, представив, как холодно в избе, откинул овчину, беличье одеяло, поднялся и сунул голые ноги в мягкие, с короткими голяшками валенки.