Государев наместник
Шрифт:
– Мало я кого вижу, Богдан. Кому нужна я, старуха?
– Что, и брат Иван не бывает?
– Ты же знаешь службу стольника? В своём приказе днюет и ночует. Ко мне забежит, посидит чуток, да все на оконце поглядывает, торопится. Днесь заскакивал, винную ягоду на меду принес. Вон она в чаше. А ты надолго?
– На то есть царская воля, матушка, – сказал Хитрово, доставая из-за пазухи небольшую икону. – Был по делам в Казани, заехал в Богородицкий монастырь. Архимандрит Паисий благословил тебя образом пресвятой Богородицы.
Прасковья Алексеевна
– Отблагодари отца архимандрита, Богдан, – сказала она, заметно повеселев. – На Москве наслышаны о подвигах его монастырской братии. Авось мне их молитвы помогут. Боли у меня, порой спасу нет, все суставы выворачивает.
Хитрово ласково погладил руку матери, поправил одеяло.
– Я завтра буду у государя. Позволь испросить для тебя его иноземного лекаря?
– Нет, нет! Что ты! – Прасковья Алексеевна не на шутку испугалась. – Эти немцы все лютераны и чернокнижники! По всей Москве дома себе наставили. На Рождество патриарх вышел из собора, народ пал ниц, а двое стоят. Оказались немцы, в нашем русском платье. Нет, немецких лекарей не надо!
Хитрово промолчал, ему самому не нравилось чванливое поведение немцев в Москве, в которую их наприглашали для создания войска иноземного строя. Большинство из них были хвастливы, задиристы, русских порядков не знали и не хотели знать, отчего случались драки между ними и москвичами.
– Я ведь не одна здесь, – продолжала Прасковья Алексеевна. – Сноха каждый день у меня сидит, Хитрово приходят, твой наперсник Федя Ртищев бывает. Ты к нему съезди, Богдан. Он сейчас у государя в большой силе.
Дверь в горницу отворилась и тут же захлопнулась.
– Марьина девка прибегала, – улыбнулась Прасковья Алексеевна. – Да и ты сам, наверно, заждался встречи. Иди к жене.
Хитрово поцеловал мать, вышел из горницы и по бревенчатому переходу проследовал в женину избу, в которой не был более года.
Распахнул дверь и сразу попал в жаркие объятия. Мария обожгла его долгим горячим поцелуем, и он сам загорелся, подхватил жену на руки, закружил по горнице.
– Отпусти, задушишь, – пролепетала она. – Экий медведь! Неровён час, кто увидит наше баловство.
– Жена должна быть скромной на людях, а вдвоём как не побаловаться!
Но опустил её и, отпустив на шаг, осмотрел всю целиком взыскующим взором и улыбнулся. Ему показалось, что за время разлуки жена еще более похорошела, раздобрела, но не в полноту, а приобрела спелую мягкость, её тело при движениях, несмотря на просторную одежду, зазывно играло и влекло к себе истосковавшегося мужа. Мария всё поняла и лукаво улыбнулась, довольная своей властью над супругом.
– Как Василиса? – спросил Хитрово. – Здорова ли?
– Она рядом, – сказала Мария и крикнула: – Дунька, приведи Василису!
Богдан Матвеевич с волнением ждал появления дочери. Их первый ребёнок, тоже девочка, умерла от оспенного поветрия несколько лет назад.
– Подойди к отцу, – Мария слегка подтолкнула Василису, которая
Богдан Матвеевич взял дочь на вытянутые руки, вгляделся в настороженное личико: она обещала стать похожей на мать, такая же большеглазая, волосы с золотым отливом.
– Что, дочка, подзабыла отца?
– Нет. А почему от тебя дымом пахнет?
Хитрово рассмеялся, в дороге он ночевал в курных избах, и его одежда пропахла дымом от бездымоходных крестьянских печей.
– Я тебе, Вася, подарок привёз с черты. Казаки на Волге насобирали дивные камушки.
– А где они?
– В дорожной суме, чуть позже отдам.
– Она у нас умница, – сказала Мария. – Я вышиваю, она приглядывается, сама в руку иголку взяла.
Хитрово вздохнул и подумал, что не дает Бог ему наследника, девчонки не опора в старости, не продолжение рода, уйдут в чужую семью и, как в лесу, потеряются.
В двери горницы сунулся ключник:
– Господине! Иван Матвеевич приехал.
– Ах ты! – всплеснула руками жена. – Я же тебя, Богданушка, обедом не попотчевала!
– Прикажи подать в горницу, – сказал Хитрово, отпуская дочь. – Иди к матери, я ещё зайду к тебе.
Иван Хитрово был одним из первых по значению стольников на Москве, ведал многими делами в Разрядном приказе, доброжелатели сулили ему в будущем окольничество. Узнав о приезде брата, он поспешил его навестить, имея на это серьёзные причины.
Братья крепко обнялись, троекратно облобызались и сели друг против друга за столом на скамьи.
– Что зришь так? – спросил Богдан. – Сильно я изменился?
– Одно скажу, заматерел, мужем смотришься. И седина в бороде появилась. Что, не мёд полевая служба?
– Тебе ли не знать этого, Ваня? – сказал Богдан. – Разрядный приказ все засечные черты блюдёт, ему всё ведомо.
– Но твоей службы я не знаю, на черте наскоком был один раз недавно.
– Где же?
– На Белгородской черте, в Комарицком драгунском полку. Государь мыслит завести ещё двадцать – тридцать полков иноземного строя, драгунских, рейтарских, солдатских. Полк в Комарицах недавно испомещён, пять тысяч драгун, у каждого пятнадцать четвертей земли в трёх полях, налогов не платят. Прошлым летом крымцы, как ни пытались, через них не прошли.
– Это какую же прорву денег надо на строительство новых полков? – сказал Богдан. – Об этом думали?
– С соли будут брать. Указ уже огласили, небось слышал. Борис Иванович Морозов с окольничим Траханиотовым и дьяком Чистого затейку эту удумали. Соль сейчас в десять раз дороже, чем прежде.
– Это прямая дорога к бунту, – жёстко сказал Богдан. – По дороге в Москву я хоть и быстро мчал, но многое слышал. Подошли рыбные обозы с Яика, на дворе конец марта, скоро отпустит, рыбу нужно солить. В Рязани торговые люди недовольны, в Коломне разграбили соляной склад.