Государевы конюхи
Шрифт:
— Степа, побожись, что ты и под Кремлем был, и в боярском погребе!
— Как Бог свят! — воскликнул Стенька. — Да я еще весь в грязи после того лаза!
— Давай сюда грязь! — велел Башмаков.
Стенька радостно сорвал с головы шапку, шлепнул ею о стол — точно, пыль и мелкий сор взвились облачком и улеглись на гладкой столешнице тусклым пятном. Наклонившись, он взъерошил свои густые кудри — из них тоже полетела всякая дрянь, труха, мелкие щепочки.
— Чтоб сегодня же в баню пошел! Ходишь, приказ срамишь! — напустился на него Деревнин,
— Ничего, Гаврила Михайлович, я сам ему велел. Стало быть, этот человек, Земского приказа ярыга Аксентьев, по моему повелению и с ведома государя ходил под Кремлем, и сам видел ту мастерскую, и потом, от нее идучи, забрался в лаз, что ведет к твоему погребу… — Башмаков помолчал ровно миг, словно бы переводя дух, и продолжал, очень внимательно глядя на боярина: — И вылез в твой погреб, отодвинув пустую бочку из-под капусты…
— Врет! — крикнул, вскочив, Троекуров. — Врет, собака! Не был он в моем погребе!
— Степа, опиши словами, что ты там видел! — приказал дьяк.
Стенька, заведя глаза к потолку, принялся описывать длинные полки и стоявшие в ряд бочата.
— Да всякий погреб таков! — прервал его боярин.
— Твой — особенный. Коли угодно, мы сейчас спустимся вместе, отодвинем ту бочку, и Степа покажет, как он проползал тем лазом, — Башмаков встал. — Идем, Гаврила Михайлович. Коли боярин не верит, пусть убедится.
Стенька хотел было напомнить, что ход оказался чем-то забит, да встретил башмаковский взгляд.
Встал и Деревнин.
— Пойдем, что ли, батюшка Роман Иванович, поглядим, — сказал он и взглянул на Башмакова: верно ли ведет себя?
Боярин не ответил. Некая мысль его мучила. Вдруг он подошел к Стеньке и, схватив его за плечи, несколько раз основательно встряхнул.
— Врешь ведь, блядин сын! Врешь! Не лазил ты туда!
— Пусти его, боярин! — приказал Башмаков столь громко и уверенно, что Троекуров замер. — Стыдись! Он службу исполняет! Это дело — розыск Земского приказа, и ты его трогать не смей!
— Земский приказ мне не указ… — буркнул Троекуров, но Стеньку от себя отпихнул.
Сила в нем сохранилась еще немалая — от хорошего толчка ярыжка отлетел и ударился о стенку.
— Роман Иванович, подумай хорошенько, — принялся усовещивать боярина Башмаков. — Что будет, коли по розыску явится, будто ты мастерскую воровских денег покрывал? Позор на весь твой род, а тебя — хорошо, коли по упросу государыни келейно накажут плетьми, рубахи не снимая. А то и без рубахи, да на людях — после такого срама тебе только в дальнюю обитель грехи замаливать.
— Не покрывал я воров и про мастерскую впервые слышу, — сказал Троекуров. — А залезть ко мне в погреб он не мог, я тот лаз велел заложить. Врет он, вот как перед Богом скажу — врет!
— Уж не сегодня ли ты велел его заложить? — Башмаков прищурился. — Сколько лет ту дыру открытой держал, а сегодня вдруг опомнился?
— А коли сегодня?
— Выпустив через тот лаз воров, что из подземной мастерской
Стенька быстро поклонился Башмакову и кинулся прочь из горницы. Он снова был счастлив — он верил, что Башмаков разберется в этом деле.
— Стой, ярыжка! — крикнул Троекуров.
Стенька так и окаменел спиной к начальству. Потом медленно повернулся.
Деревнин, уже мало что понимавший, стоял приоткрыв рот. Башмаков — подняв руку, словно бы безмолвно приказывая подьячему молчать. А Троекуров опустил коротко остриженную голову, уперся в грудь нечесаной бородой, и по всему видать — было ему тяжко.
Тишина была такая, что впору заорать, заблажить, как кликуша в храме, — лишь бы ее не стало. Стенька ошалело смотрел на всех поочередно — на подьячего своего, утратившего смысл беседы, на Башмакова, с его умным прищуром и строгим взглядом серых глаз, на Троекурова, огромного и явно пребывавшего душой вне горницы, опять на Башмакова — который, хоть и ниже боярина на целую голову, хоть и без малейшей надежды на приличную дьяку дородность, казался сейчас куда сильнее мощного и плечистого Троекурова.
— Согрешил, окаянный… — тихо сказал боярин. — Да поделом же им и досталось. Кому и карать за блуд, как не мне…
— Что за блуд, Роман Иванович? — так же негромко, почти задушевно спросил Башмаков. — Сделай милость, говори внятно.
Боярин молчал долго, как бы подыскивая слова.
— Женишка моя… прелюбы сотворила… с моим же приказчиком Васькой…
— Покарал, стало быть? — Башмаков не возмутился, не вскричал о каре за смертоубийство, он всего лишь уточнил, и Деревнину со Стенькой понравилось, как он это сделал.
— Покарал.
Башмаков посмотрел на подьячего, как бы спрашивая: Гаврила Михайлович, может ли быть связь между прелюбодеянием боярыни и незакопанным лазом в подвале? Но в сей области Деревнин был куда как поопытнее дьяка в государевом имени Башмакова. Наконец-то он воспрял духом! Картина злодейства сразу же сложилась у него в голове отчетливо и с подробностями.
— Я полагаю, Дементий Минич, боярин сие дело давно уже задумал — когда дом свой перестраивать затеял, — произнес Деревнин. — Он, Троекуров, женившись, велел все переделать, добрых мастеров сыскать. Погляди, какой резьбой терема изукрашены. А как у нас водится, поверху-то глянец, а под ним — и Боже упаси. Под боярскими теремами двухъярусный подвал, в котором с польского времени и зерно, и Бог весть что хранится, их бы или засыпать совсем, или в дело употребить, как у хороших хозяев бывает. А коли ни одно, ни другое — то либо хозяин плохой, либо что-то держит на уме. Такой подземный ход — лучшее место, чтобы мертвые тела прятать. Занес их туда, подкопал малость — их и завалило. Ведь там, под погребом, и лежит, Роман Иванович, жена твоя? И с приказчиком вместе?