Государевы конюхи
Шрифт:
Третьяк ни с того ни с сего расхохотался.
— Ну, что — боярыня?! — перебил его Томила, который тоже хотел перейти ближе к делу.
— Боярыня?! До старости дожила, а ума не нажила. Она странницу приютила, а та повадилась вещие сны видеть. Как утро, так и бежит докладывать, — тут Третьяк прямо преобразился, зачастил тоненьким умильным голосочком: — Матушка-голубушка, кормилица-заступница, свет наш ясный, видела я, что в селе Болячки, в крайней крестьянской избе под печкой клад лежит, сундук турецкого золота! А где то село —
— И как, много они насмотрели? — видя, что скоморох без скоморошества обойтись не может, смиренно спросил Семейка.
— Я полагаю, немало, — уже без прибауток отвечал Третьяк. — Особенно когда сговорились про одно и то же врать. Тогда боярыня велела призвать кладознатца. Где-то она слыхала: коли клад неправильно берешь, он еще глубже в землю уходит. Абрам Петрович возился с ними, возился, нашли они ту деревню Болячки! Ночью на шести телегах за кладом выехали!
— Нашли?! — прямо привскочил с бочонка Данилка.
— Нашли, — весомо произнес скоморох. — Изба-то старая была, так они под печью конский череп нашли. Видать, в тех краях так полагалось — для оберега. Но Абрам Петрович с нее за свои услуги вроде бы немало взял.
— Вот то-то и беда, — заметил Томила. — Нам ему платить нечем.
— Так нам же и не клад нужен! — воскликнул Филатка.
Возник спор — за что, собственно, платить деньги кладознатцу? С одной стороны, вроде бы и без его помощи клад сыскали! С другой — от него не те сведения нужны, без которых клада не взять, а те, которые помогут на след убийцы выйти. Третьяк с Томилой чуть друг дружке в бороды не вцепились…
Вроде только что сидел тихий Семейка на самом низком бочонке, даже несколько съежившись от взаимных скоморошьих попреков, и вдруг оказался стоящим посередке, а Томила уже сидел на полу справа от него, Третьяк же прислонился к здоровенному бочкиному боку слева, разинув рот, как это бывает с человеком, который неожиданно треснулся затылком о что-то крепкое.
— Вы сперва его, того Абрама Петровича, сыщите, — сказал Семейка, и по голосу было ясно — осточертел ему шум. — Где его в последний раз видели? Где о нем знать могут? Та старая боярыня на Москве еще проживает или давно постриг приняла?
Томила неторопливо поднялся и, грознее вставшего на дыбы медведя, пошел на Семейку.
— Драки тебе захотелось? — спросил сурово. — С татарчатами у меня расправа проста! Вот как сейчас!..
А что — сейчас, договорить не успел. Данилка сорвался с места и заступил ему дорогу.
— Вот это видел? — спросил парень, показав кулак, который от нелегкого конюшенного труда вырос у него такой — мало не покажется. — Я тебе твое гнилое слово в глотку вобью! Вместе с зубами его сожрешь! Какой он
Тут на плечах у Томилы повисли Третьяк и Филатка, а Федосьица кинулась оттаскивать Данилку.
— Ты что, парень, взбесился?! Да он же — кулачный боец!
— Дурак он, а не боец! — кричал, отпихивая Федосьицу и поражаясь ее недюжинной силе, Данилка. — Не дам товарища порочить! Пусть отца своего лает и бесчестит!
— Да не вопи ты так! — наконец-то и Семейка повысил голос.
Тут оказалось, что он незаметно оказался рядом и вместе с Федосьицей удерживает Данилку.
— Угомонитесь, Христа ради! — взывал Третьяк. — Вот ведь сцепились — как кобели! Того гляди, шерсть полетит!
— Бочата полетят! — вообразив драку в погребе, воскликнул Филатка.
Семейка отпустил Данилкино плечо.
— Я из крещеных татар, — сказал он. — Нравится это кому или не нравится. И я на государевой службе кровь проливал. Пойдем, Данила, отсюда подальше. Такие товарищи нам не надобны.
И двинулся к дверям, преспокойно повернувшись спиной к разъяренному противнику, привычно ссутулившись и косолапя. И стал подниматься по лестнице, всем видом показывая — с дураками ему беседовать не о чем.
Данилка повертел головой — от притихших скоморохов к уходящему вверх по крутой и узкой лесенке Семейке, от Семейки — к скоморохам…
— Холера вас бы брала! — не совсем по-русски, а как получилось, ругнулся он и поспешил следом за товарищем.
Целовальник был занят — разбирал ссору между двумя питухами, и потому конюхи незаметно вышли на Волхонку.
— Мало ли на Москве кладознатцев! — вдруг осенило Данилку. — Надо бежать на Аргамачьи конюшни! Там кое-кто еще остался, всех расспросим! Нужны нам больно те скоморохи! Из-за них в такую беду угодили!
— Прости, — опустив глаза, сказал Семейка. — Теперь и сам вижу — незачем было их выручать. Кабы не моя дурость, мы бы под шумок с купеческого двора ускользнули. И не заварилась бы вся каша…
— Ну, заварилась так заварилась! — воскликнул Данилка. — А и расхлебаем!
— Экий ты яростный… — усмехнулся Семейка. — Шляхтич! Вот когда он в тебе проснулся…
И вдруг запел:
— Баю-баюшки-баю, ходит кошка по краю! Кошка лыко дерет — коту лапти плетет…
Отродясь Данилка не слыхивал, чтобы Семейка пел. Он и в Божьем храме, когда все стараются, как умеют, почти рта не раскрывал. И на тебе!
— А кот лапти износил — да другие запросил! — Семейка широко улыбнулся. — Ну, будет тебе, Данила, смири норов. Наша служба такая — не всякому дураку непременно в бороду вцепиться, а дело сделать.
— Сами же говорили — ежели кто про Богдаша гнилое слово скажет, бить, — буркнул Данилка.
— Богдаш никак забыть не может, что он подкидыш. А коли каждого бить, кто мою рожу татарской назовет, — так это и впрямь кулачного бойца нанимать надо да с собой водить… — Семейка резко повернулся.