Государевы люди
Шрифт:
— Эти, что ли? — указывает на них пальцем Петр. — За что их?
— За сношение с нечистой силой, за сглаз, за порчу, за слова предерзкие, прилюдно произнесенные, за гадание по внутренностям и по руке тоже! — докладывают Петру.
— Да ну? — удивляется Петр. — А ну, пусть они теперь погадают. Кому бы только?.. А вот пущай ему!
И толкает в спину, вперед выставляя князя-кесаря — друга своего разлюбезного Алексашку Меншикова.
Алексашка — бух на колени и к царю ползком.
— Пощади, Мин Херц! — орет, кривляется,
— Ступай! — кричит на него Петр, ногой к колдунам пихая.
Пополз Алексашка, всячески на потребу царя и пьяниц его дурачась. Подал руку.
— А скажи-ка ты мне — честный сей царедворец али нет? — тужась и еле-еле сдерживая смех, говорит царь Петр, сам притворно брови хмуря.
Колдун берет руку князя-кесаря и, к чадному смоляному факелу повернув, долго-долго смотрит, по раскрытой ладони пальцем водя. А Алексашка — комедию строит, ужом крутится, приседает, испуг на потеху всем изображая.
— Ну, чего скажешь? — требует ответ Петр.
— Вор он, — говорит колдун.
— Ага! Попался разлюбезный! — кричит, хохочет довольный царь. — Вор ты, Алексашка, вор!
Меншиков на колдуна зыркнул, да не пьяно, а будто и не пил вовсе. Асам шутейным криком кричит:
— Мин Херц! Ей-богу, врут! Напраслину на меня возводят!
— Врешь, врешь — воруешь! — хохочет царь, по ляжкам себя колотя. — Ты, Алексашка, в беззакониях зачат, во грехах родился и в плутовстве скончаешь живот свой!
— Мин Херц, гроша лишнего без сызволения твоего не взял! — божится, в грудь себя колотит князь-кесарь. Да уж, кажись, не кривляется, а всерьез.
— А коли не вор — докажи! Дайте ему вина!
Тут же Алексашке подносят кубок Великого Орла — чуть ли не полведерный сосуд, до самых краев вином заполненный.
— Пей, коли не врешь! Весь выпьешь, да на ногах устоишь — поверю. А нет — счас плетьми прикажу бить и ноздри щипцами рвать.
И вроде шутка все, а только по спине морозцем так и ожигает!
Алексашка кубок схватил и враз, залпом, мимо губ, да так, что до самых колен проливая, осушил. Закачался, но все ж таки устоял.
— Вот, Мин Херц! Как есть до капли! — и кубок вверх дном перевернул, показывая, что пустой тот.
— Ай да Алексашка, ай да молодец! — крикнул Петр. — А все одно — вор и мошенник! Но тока все равно люблю тебя, друг сердешный!
И, встав и на нетвердых ногах к нему подойдя, обнял, привлек и поцеловал в губы. А потом, к колдуну оборотясь, приказал:
— А ну гляди, чего у него там еще написано? Чего с ним наперед будет?
Алексашка еле-еле руку поднял и колдуну сунул. На — гляди!..
Колдун руку взял, посмотрел. Опустил молча, а сам слово сказать боится.
— Ну, чего молчишь? — грозно взглянул на него Петр. — Правду молви!
Колдун поклонился и сказал:
— Вижу город на самом
Это у кого, у Алексашки-то — у самого первого на Руси богатея?! А вот и врет колдун! Разве мыслимо, чтобы князь-кесарь всего, чего имеет, лишился? Такого богатства за триста лет не изжить!
— Брешешь, старик! — грозит пальцем пьяный Меншиков. — У меня вот где все! — и пальцы, что есть сил, в кулак жмет.
— А ну, теперь этого! — хохочет Петр, другого собутыльника к колдуну взашей толкая.
Колдун смотрит ладонь, глаза закатывает и вещает:
— Вижу топор и плаху. А под плахой той голова в крови плавает...
— Чур тебя! — машется крестом испуганный пьяница...
И довольный его испугом, Петр смеется. И все, вторя ему, смеются!
— Ага, вот ты где... Густав, друг разлюбезный! — кричит Петр, выволакивая из пьяной, жмущейся к стенам толпы, Густава Фирлефанца. — А поди-ка ты сюда! Скажи, кто он такой есть и чего с ним будет?
Долго колдун пальцем по ладони Густава водил, шептал что-то и свои бельма за веки заворачивал.
— Ну, чего тянешь — говори!
Кивнул колдун и молвил:
— Вижу комнату, полну злата и каменьев самоцветных, а в комнате той человеце, по наружности иноземец, хотя в платье русском...
А ведь верно, так и есть!
И враз напряглись все, друг на дружку озираясь. А ну как не лжет старец, ну — как будущее доподлинно знает?!
И даже Петр присмирел, посуровел, перестал веселиться.
— Верно, — кивает, — чего еще скажешь?
— Вижу, — молвит колдун, — что человеце этому нет прока от тех богатств, а только беды одни. Ему беды и сыну его, плоть от плоти рожденному, и внукам его, и правнукам до девятого колена! Всем от того злата великие несчастья и муки принимать...
И смолк.
Стоит Густав ни жив ни мертв, и ладонь его в руке колдуна трясется — ходуном ходит!
И Петр помрачнел.
И все уже видят, что кончилось веселье, что осерчал царь Петр, в гнев впал. И уж бочком-бочком, а кто задом пятятся к выходу.
— Чего каркаешь, старик?! — грозно спрашивает Петр. — Знать, верно ты злодей?!
И свою руку ему сует.
— Скажи-ка теперь, что со мной будет! Да не соври смотри!
— Вижу я, — сказал старец, — постель, в постели человеце лежит, в жару мечется, кончается... От роду ему пятьдесят три с малым годка...
— Ах ты, шельмец! — злобно перебил колдуна Петр, руку выдернув. — Чего ж так мало мне отпустил? Или пугаешь, бестия?! Кто тебя на такие слова надоумил?..
Пошло лицо Петра судорогами, задергалось, исказилось гримасой, глазищи из орбит вон полезли — верный признак надвигающейся бури.