Государевы люди
Шрифт:
Ждет Густав — сам ни жив ни мертв, одному только радуется, что корону не унесли! Хотя понимает, что все одно тайной канцелярии не миновать!
Понабежало тут народа — и Камер-Президент, и Камер-Советник, и Царский Рентмейстер, и другие тоже. Никому неохота царский гнев на себя навлечь!
Тут же опись учинили и еще одной вещицы недосчитались. Только не понять было, как эти украшения из-под закрытой двери унести могли?
Стали разбор чинить, кто здесь бывал и когда в последний раз те вещицы видели? Вспомнили, что третьего
А там уж найти их труда не составило.
Всем писарям и счетчикам, что в рентерию заходили, допрос учинили, и один сразу же сознался. Он их украл! Да ведь как ловко, что никто того не приметил, хотя подле него стояли! На самую малость, может быть, только и отвернулись, а он — хвать их и за пояс в штаны. А ларцы те на место поставил, надеясь, что пропажи не скоро хватятся!
Все как есть рассказал и, куда те уворованные вещицы спрятал, указал — у полюбовницы своей, под полом. Где их vi сыскали и обратно в рентерию снесли!
Сильно все обрадовались, что пропавшие драгоценности отыскались, что не придется теперь перед царем ответ держать.
Хотя и пришлось.
Узнав про то, что было, царь Петр сильно осерчал и велел всех виновных примерно наказать! Вора-писарчука «железом пытать, ноздри рвать и на каторгу ссылать»! Полюбовницу его, воровство покрывшую, — «зело зло палками бить». А тех, кто за царскими сокровищами не уследил, кнутом огреть, кого раз, кого десять, а кого и поболе, чтобы впредь неповадно было ротозействовать, ворам потакая...
И Густав Фирлефанц свое получил. И хоть больно ему было, когда его поперек спины стеганули, но шибче того обидно — никогда его еще кнутом не били! Хотя и поделом — не уследил за шельмецом писарем, не уберег государевых ценностей, за коими, яко пес цепной, днем и ночью присматривать поставлен!..
Такая вот беда с ним приключилась.
Которая вовсе и не бедой была...
Потому как настоящая-то беда после приключилась!
Глава 37
В Департаменте Мишель сразу прошел в приемную начальника. На двери которой еще даже никакой надписи освещено не было — лишь темное, от снятой кем-то таблички, пятно.
Внутри обстановка также претерпела некоторые изменения — на стене против стола не было огромного, который неизменно в каждом департаменте висел, портрета государя-императора. Было пустое, с неестественно яркими, не успевшими выцвести обоями, место.
— Титулярный советник Фирфанцев, — привычно представился Мишель. — По неотложному делу!
Но даже договорить не успел, как начальник, вместо того чтобы грозно взглянуть на незваного посетителя или, в крайнем случае, сухо кивнуть ему, выскочил из-за стола, бросившись ему навстречу и протягивая для рукопожатия руки.
— Прошу вас! — указал чиновник на кресло, усаживаясь тут же, рядом, в другое, точно такое же кресло.
Новый
— Очень рад!.. Только впредь попрошу вас обходиться без всяких регалий. У нас теперь все сословные звания отменены. Все мы теперь равные друг перед другом и перед законом граждане!
А как же к нему тогда обращаться?
— Зовите меня просто Дмитрий Алексеевич.
В полиции явно ощущались новые демократические веяния, раз даже начальники стали просто Дмитриями Алексеевичами и стали вот так запросто, за панибрата, общаться с просителями.
— Слушаю вас.
— Я из Московского Департамента полиции...
— Милиции, — мягко, с укоризной, перебил его Дмитрий Алексеевич. — Должен напомнить, что решением Городского комитета общественных организаций Москвы полиция теперь упразднена и взамен нее организована народная милиция. Извиняюсь, что был вынужден прервать вас.
И, внесши важную, на его взгляд, поправку, Дмитрий Алексеевич вновь обратился в слух.
— Дело в том, — продолжил, чуть стушевавшись, Мишель, — что третьего дня я доставил сюда опасного государственного преступника...
— Простите, о каком преступнике вы изволите говорить? — вдруг посуровел Дмитрий Алексеевич. — Если политическом, то я вас, сударь, даже слушать не стану, так как все политические преследования теперь отменены!
— Нет, — заверил Мишель, — речь идет об уголовном преступлении — о хищении принадлежащих царской семье драгоценностей.
Дмитрий Алексеевич заметно расслабился.
— Граждан ин... простите запамятовал?
— Фирфанцев, — подсказал Мишель.
— Да-с... господин Фирфанцев... Не кажется ли вам, любезнейший, что теперь нам... то есть народу, не до каких-то там царских украшений, что есть дела куда поважнее! Мы ломаем трехсотлетний хребет закостенелой государственной машины, дабы на ее обломках воссоздать истинно демократическое государство всеобщего равенства и процветания!
Все это звучало здорово, но все это были слова.
— Любое государство, каким бы оно ни было, — продолжал Дмитрий Алексеевич, — в первую очередь нуждается в репрессивном аппарате, иначе все и вся захлестнет бунт и анархия. Жаль, что это не понимает человек, которому по занимаемому им положению надлежит более других рачеть за порядок.
— Я не могу судить о новом обустройстве империи, это не моего ума дело, но я считаю своим долгом доложить об имевшем место преступлении... Да-с, именно так — преступлении! — решительно повторил Мишель. — Арестованный мною преступник, коего я препроводил в по... в милицию, — не без труда произнес он новомодное слово, — не далее как вчера был отпущен под подписку чиновниками вашего ведомства.