Государи и кочевники. Перелом

Рыбин Валентин Федорович

— Хан-ага, текинец вроде бы бредит. Не помер бы.

Разговор этот шел при Студитском, который сидел за праздничным дастарханом. И капитан на этот раз решительно сказал:

— Что бы там ни думали туркмены о нас, как бы ни называли — «кяфирами» или «капырами», мне один черт. Моя святая обязанность и мой долг спасти от смерти человека.

С этими словами Студитский встал с ковра и отправился в свою комнату. Минут через десять он вышел в белом халате и чепце, с сумкой, на которой выделялся красный крест, и отправился к раненому. Худайберды встал тоже. Растерянно посмотрел на русского доктора, хмыкнул и пошел за ним следом. Сидевшие за дастарханом старшины заволновались:

—

Ай, надо табиба позвать.

— Табиб вылечит…

Доктор вошел в комнату. В ней горела свеча, тускло освещая лицо Оразмамеда. Оно было восковым, и казалось, раненый мертв. Только редкие мучительные стоны подтверждали, что он жив и борется со смертью. Оразмамед лежал на правом боку, левый, пропоротый насквозь острием ножниц, был залеплен густой массой целебной травы.

— Кто здесь?! — испуганно спросил он.

— Мы тут, — ответил тихонько Худайберды, помолчал и добавил: — Молите аллаха о своем спасении…

— Позвольте мне подойти, — сказал Студитский и приблизился к раненому.

Только теперь Оразмамед разглядел совершенно белого человека, принял его за привидение и закричал панически:

— Ой, аллах всемилостивый, всевышний! Ой, смерть за мной пришла! Ой, прогоните ее!

— Успокойтесь, я пришел помочь вам, — сказал капитан.

Оразмамед съежился и полез плечом к стене, отодвигаясь от Студитского. Худайберды утешающе проговорил:

— Оразмамед, разве не стыдно вам. Ведете себя словно маленький. Перед вами не привидение и не смерть, а русский табиб.

Раненый в упор посмотрел на капитана, сдвинул сурово брови, отчего запавшие его глаза провалились еще глубже, и гневно сказал:

— Что русский, что смерть — одно и то же! Убери его от меня, Худайберды!

— Ну-ну, дорогой человек, зачем же так сердиться? — заговорил ласково доктор и хотел прикоснуться к ране — потянулся рукой.

Оразмамед, судорожно дернувшись, ударился головой о стенку, процедил сквозь зубы:

— Проклятый капыр, я убью тебя!

— Господин доктор, давайте уйдем и позовем таби-ба, — умоляюще попросил Худайберды. — Табиб придет, все будет хорошо. Спи, Оразмамед, выздоравливай. Не надо нервничать.

— Да, действительно «капыр», — недобро усмехнулся капитан и вышел из кельи.

Ночью состояние текинского предводителя ухудшилось. Напрасно местный лекарь склонялся над ним, то прикладывая тряпку, смоченную настоем зеленого чая, то поднося чай к губам, чтобы выпил. Оразмамед корчился от жгучей боли в боку и все время пытался сорвать тряпку. Удрученный собственным бессилием, табиб к утру собрал слуг и вместе с ними встал на колени перед раненым, принялся читать заклинания. Услышав унылый, заупокойный голос табиба, Оразмамед понял: из страшных лап смерти не вырваться. Мелькнуло в слабом дознании: «Сейчас они прочтут отходную, а когда умру, прочитают джиназу, но я ее уже не услышу». Щемящее ощущение потери жизни: неба, земли, жены — сковало его мышление, и только Страх, безотчетный страх овладел им. Последней надеждой всплыла перед ним высокая белая фигура русского врача, и он опять принял его за смерть, но уже не крикнул, а промычал что-то бессвязное, протестующее и погрузился во мрак.

Студитский убрал с усов больного губку, пропитанную хлороформом, шлепнул Оразмамеда по щеке и, убедившись, что он уснул, повернулся к двум солдатам — братьям милосердия, которые стояли тут же, в темно-серых халатах: один — с тазом, другой — с приготовленной трехслойной повязкой, пропитанной карболовой кислотой. Увидев столпившихся возле двери туркмен, капитан недовольно попросил:

— Закройте дверь. И прошу всех посторонних удалиться.

Дверь прикрыли. Гомон собравшихся

утих. Студитский принялся снимать с кровоточащей раны полузасохшую травяную массу, прикладывая тампоны. Затем он занялся промыванием раны, которая уже загноилась. К счастью, зараза не проникла в кишечную полость, а это могло случиться, тут не помог бы ни опыт Студитского, ни его академические знания хирургии.

— Придется накладывать швы, — проговорил он. — Листеровская повязка — полумера. Дня через три сойдет опухоль, и будем сшивать рану. И чем его так пырнули, уму непостижимо: не разрубили, а прямо-таки разорвали…

Он говорил тихонько самому себе. Ни братья милосердия, ни тем более уснувший под наркозом больной его не слышали. Наконец, когда он обработал рану, наложил повязку и измерил температуру больного, которая была значительно выше нормы, строго сказал помощникам:

— Будете дежурить у постели раненого посменно. В случае чего — сразу зовите меня. Ни одна душа: ни табиб, ни мулла, ни сам хозяин крепости не должны входить сюда. Все понятно?

— Так точно, ваше благородие.

Примерно через час Оразмамед проснулся. У него шумело в голове от хлороформа, но боли в боку он не чувствовал. Ощущение приближения смерти оставило его. И солдат в халате, сидящий рядом, уже не казался ему посланником с того света. Брат милосердия, увидев, что текинский хан открыл глаза, улыбнулся:

— Долго, однако, спали, ваше благородие.

— Су давайт [9] ,— требовательно выговорил текинец и провел языком по синим спекшимся губам.

9

Су давайт — воды дай.

Брат милосердия мигом вскочил с ящика, взял стакан с кипяченой водой, приподнял голову хана и напоил. Тот устало закрыл глаза, словно прислушиваясь, какое действие окажет влага, и опять уставился на русского.

— Яман моя, сабсым яман [10] ,— пожаловался доверчиво.

— Яман ёк [11] ,— заулыбался солдат. — Выздоравливать теперь будешь. Не таких от смерти спасали. Иной раз ногу отхватят, а живет все ж таки.

Солдат, забыв о том, что текинец кроме двух-трех слов по-русски больше не понимает, принялся рассказывать ему о недавней войне на Балканах. Оразмамед слушал, ибо воспринимал речь солдата как чужую, незнакомую музыку, которую не очень-то хотелось слушать, но без нее — еще хуже. Под эту «музыку» он уснул вновь и проспал до следующего утра…

10

Плохо мне, совсем плохо.

11

Плохого нет.

Студитский сменил повязку раненому. Отметил про себя: «Все идет, слава богу, хорошо, опухоль спала, нагноений вовсе нет». С Оразмамедом не разговаривал, боясь снова рассердить.

— Яман? — смущенно спросил Оразмамед.

— Не надо бояться! — ободряюще сказал капитан по-туркменски и пожал Оразмамеду руку. — Все будет хорошо.

— Саг-бол, — взволнованно проговорил больной, услышав родную речь, и проводил доктора добрым доверчивым взглядом.

Через три дня братья милосердия по указанию капитана продезинфицировали распылением карболки соседнюю комнату, застелили тахту простынями и перенесли туда раненого.