Государи и кочевники
Шрифт:
Идя аллеей вслед за урядником (полицейские сбоку), Якши-Мамед увидел впереди, под навесом балкона, людскую толпу. «Что это? Зачем меня сюда привезли?» Приглядываясь, он узнал князя Бебутова, затем увидел Кадыр-Мамеда, Тувак и Караша. Все они смотрели на своего родственника-арестанта косо и отчуждённо. Только один Абдулла (видно, ему было поручено) вышел навстречу Якши и сказал скорбно:
— Дорогой Якши, отец ваш умер…
Якши-Мамед не ахнул, не зарыдал, лишь вздрогнул. Он давно уже свыкся с мыслью, что отец не жилец, и, сидя в Метехи, допускал мысль, что отца уже похоронили, а Якши-Мамеду сказать об этом не сочли нужным. Мысленно он поблагодарил аллаха, что этого не случилось, и ему разрешили проститься с умершим. Когда Якши подошёл к крыльцу, все расступились. Следом за урядником он поднялся на веранду и дальше в комнату, где на полу, покрытый саваном, лежал Кият-хан. Якши
— Прости меня, отец, — прошептал он, чувствуя, как на глаза наворачиваются слёзы. — Это я виноват… Я сократил твой жизненный путь… Прости, отец, скоро встретимся…
Якши-Мамед вытер слёзы рукавом, решительно встал и вышел во двор.
— Когда скончался? — спросил он, подойдя к младшему брату.
Тот скептически хмыкнул и брезгливым взглядом окинул Якши-Мамеда:
— Разве тебе это так важно? Ты сделал всё, чтобы поскорее загнать его в могилу. Бунтовщик!
— Эх ты, сын свиньи, — с сожалением выговорил Якши-Мамед и отошёл прочь. Он сел на скамью в беседке. Тотчас двое полицейских устроились рядом. Оба закурили. Нехотя приблизился Кадыр-Мамед.
— Братец, вчера я должен был прийти к тебе на свидание, но отцу стало хуже…
— Ты мог прийти полгода назад, когда отец корчился от простуды и лихорадки, а потом, обессиленный, ослеп. Неужели ты ничего не сделал, чтобы спасти нас?
— Якши, не сердись и не говори глупостей, — поучающим тоном заговорил Кадыр-Мамед. — Спасти тебя и вернуть назад, домой, невозможно. Ты сидишь в тюрьме по велению самого государя.
— Я знаю это. Но разве нельзя упросить государя?
— Братец, это бесполезно. Всё, что в моих силах, я исполнил. Ты не будешь долго сидеть. Скоро тебя отвезут в Воронеж… Там будешь жить на поселении.
Якши-Мамед растерялся:
— Один буду там?
— Да, один. Но я думаю, ненадолго. Если удастся разжалобить государя, он разрешит тебе вернуться в Гасан-Кули. Братец, не будь строптивым глупцом, последуй моему примеру. Я хочу отправить в Петербург на службу царю своего сына. Если и ты пошлёшь своих сыновей учиться в кадетский корпус, думаю, что государь по достоинству оценит твой поступок…
Кадыр-Мамед не досказал. Люди у крыльца зашевелились и замерли. Из комнаты вынесли мёртвое тело Кият-хана. Пройдя аллеей, слуги, возле которых неотступно была княгиня Русудан, положили мертвеца в фуру, и похоронная процессия двинулась за город, на татарское кладбище. Шагая в скорбной молчаливой процессии, Кадыр-Мамед вновь заговорил со старшим братом.
— Якши, не упрямься. Это единственное, что может спасти тебя. Отправь обоих в кадетский корпус: и Адына и Хасана. А подрастёт Муса — и его тоже.
— Ладно, Кадыр, я согласен… Полагаюсь на тебя… Не дай мне потеряться на чужбине. Когда будешь везти моих сыновей в Петербург, добейся, чтобы разрешили им заехать ко мне. Увидеть их хочу, братец… Душа болит. Если Хатиджу пустят…
— Нет, братец, её не пустят, — строго отозвался Кадыр-Мамед. — Я просил начальника канцелярии. Он ответил: «Это невозможно».
Тело Кият-хана опустили в могилу по всем мусульманским обычаям. Оплакали, сказали «аминь» и отправились домой. На поминках тюремщики сидели рядом с Якши-Мамедом. К еде не прикасались: боялись урядника. Когда закончилась трапеза, заботливая Русудан принялась заталкивать им в карманы колбасу, сыр, яблоки, приговаривая:
— Ешьте, соколики, ешьте… Помяните покойника. Хорошим человеком был… Дай бог и вам быть такими.
Затем прощались с Якши-Мамедом родственники. Все обняли его, кроме Караша. Тувак-ханым пожурила сына за непочтение и извинилась перед Якши-Мамедом. Тогда он снисходительно посмотрел на неё и сказал:
— Ничего, ничего, Тувак-ханым. Караш правильно поступил, что не полез в объятия. Он знает: я никогда не приму его рук. Мы разные люди, хоть и рождены от одного отца.
— Не сегодня-завтра мы едем в Петербург, — печально отозвалась Тувак. — Бумаги уже готовы. Начальник разрешил учиться моему сыну в кадетах.
— Значит, поедем одной дорогой. Только назначение у нас разное. Караш едет служить царю, а я еду отбывать царское наказание…
Якши-Мамед поклонился всем и вошёл внутрь коляски. За ним последовали конвойные. Дверца закрылась, кучер взмахнул кнутом, и повозка, выехав со двора, покатилась к Метехскому замку.
ЭПИЛОГ
Шёл 1870 год. Городок Гурьев, иссушенный на солнцепёке, овевался степными ветрами. Дым от сотен очагов метался над устьем Урала, долетая до синей, заполненной
— Хов, Веллек, помоги служивому.
Веллек, теперь уже не юноша, а глава семейства, выходил из другой, соседней юрты, здоровался с гостем, осматривал копыта лошади и бросал поводья детям. Внуки Кеймира торопливо, ссорясь и толкая друг дружку, тянули коня к кузнице. Вскоре над ней курился дымок и разносился звон металла.
Кеймир-ага тем временем мирно беседовал со служивым. Казак ли это был, или гусар — беседы складывались однообразно:
— Откуда едем, куда путь держим, господин?
Гость называл место, откуда перебазируется полк или батальон, и несколько стеснённо, ибо дело имел с хозяином-мусульманином, прибавлял:
— Туда, под Ташкент, под Самарканд гонят. Теперь, считай, весь Туркестан, окромя Хивы, царь-батюшка покорил…
Солдаты, прибывавшие со стороны Оренбурга, не очень внятно говорили о новом городе Красноводске, о том, что где-то на пустынном берегу строятся бараки, везут туда лес и железо — всё до последнего гвоздя. Тут Кеймир-ага охотно вступал в разговор и пояснял: сам он из тех мест, но волей судьбы заброшен сюда и теперь суждено ему здесь отдать богу душу. Далее этого Кеймир-ага не распространялся: не любил говорить о себе, да и солдат мало волновала чужая судьба, от своей — тошнёхонько. Рассказывая о своих местах, откуда был вероломно изгнан ханами и русским купцом, Кеймир-ага вспомнил бакинские катакомбы, где ему пришлось ютиться несколько лет. Вместе с женой и сыном занимал он в тёмном подземелье, среди голодных амбалов, уголок. Утром, чуть свет, отправлялись на пристань: подряжались загружать и разгружать суда, к вечеру с краюхой хлеба возвращались в своё подземелье. В вонючей сырой темноте погибла жена Кеймара — Лейла-ханым, так и не увидев двух своих дочек, увезённых шемахинским купцом. Не смог их отыскать и по сей день Кеймир-ага. В первые годы жил мечтой — расправиться с Санькой Герасимовым, не раз собирался в Астрахань. А когда совсем собрался, узнал от астраханских музуров, что Санька умер от холеры. Понял тогда Кеймир-ага, что и тайну о судьбе дочерей унёс купец с собой на тот свет. Понял и перестал искать. До пятьдесят третьего года Кеймир работал амбалом в Баку пока не почувствовал, что силы его понемногу иссякают. Тогда они с Веллеком устроились кочегарами на русский пароход. Год провели возле огнепышущих топок, всё время поговаривая, что быть кочегаром — не легче, чем грузить мешки и корзины на пристани. После года беспрерывного плавания по Каспию: Баку — Астрахань — Ленкорань — Гасан-Кули — Челекен, — русокий пароход однажды зашёл в городок Гурьев. Кеймир с сыном отправились к казакам купить пороху и дроби, ибо задумали уйти с парохода совсем и поселиться где-нибудь на своём берегу и заняться охотой и рыболовством. Подходя к одному из куреней, Веллек обратил внимание на грузного человека в чёрном сюртуке и фуражке. Человек был хмур и строг глазами. Он шёл, опираясь на костыли, и перед ним расступались все. «Кто такой?» — спросил Веллек у казака. «Наш, учёный человек, путешественник… Карелин. Может, слышал?» Веллек замер от удивления, посмотрел на отца и закричал вслед Карелину: «Силыч! Силыч, подожди!» Так, после восемнадцатилетней разлуки, состоялась их встреча, и эта встреча решила дальнейшую судьбу Кеймира и его сына. Поселились они здесь, рядом со своим благодетелем. Постепенно обзавелись двумя кибитками и верблюдами. Веллек женился на молоденькой човдурке, появились у него дети, а Кеймир-ага стал дедом и хозяином недавно купленной у казаков кузницы. Не мог равнодушно смотреть Кеймир-ага ка бой молотков по наковальне: силой наливались его мускулы при виде огня и раскалённого железа, в душе появлялся такой огонь, что казалось, всё ему подвластно. Сам он не кузнечил, но всегда находился при кузнице…